— Тихон Трофимыч, дело у меня есть!
— Ну! — ухмыльнулся Дюжев. — А мы хотели в пим насрать да за тобой послать.
— А я сам явился! — не обиделся Васька. — Дело-то… Игреньку нашего шадринские обидели.
— Он чо — девка? «Обидели…»
— Смеются, Тихон Трофимыч. Там у их два конишки дохленьких, хвалятся, что обскачут.
— Кто хвалится-то — конишки? — похохатывал над разгоряченным работником Дюжев.
— Шадрински хвалятся. Дюжевский жеребец, смеются, в хозяина весь, задышливый.
— Ну-у-у… — посуровел Дюжев, и добродушие с его лица как водой смыло.
— Ага! Так и смеются, — подтвердил Васька.
— Поехали! — Дюжев сердито шагнул к кошевке. — Не обгонишь — до гроба назем станешь убирать, к вожжам близко не подпущу!
Любой слух на ярмарке — быстрее молнии. Не успел Васька договориться с шадринскими парнями об условиях скачки, а народ уже повалил на крайнюю улицу, которая выходила на тракт. Любит праздный люд на скачки глазеть — хлебом не корми. Ваське того и надо: столько девок сразу на него пялятся! Шапку заломил, кудри на волю выпустил, цветастую опояску на барнаулке перетянул туго-натуго — красуется.
Скакать решили не вершни, а на кошевках, от середины улицы до первого свертка на тракте, где было кольцо для разворота.
И обратно.
Дюжев раздухарился. Шуба — нараспашку, борода — на сторону. Не мог примириться с обидой. Раззадоренному, ему и в ум не пало, что Васька сам надразнил шадринских парней, наговорил им обидных слов и подбил на скачки. Правда, парни сейчас про это и сами не помнили. Кровь гуляла, глаза азарт застил.
Три кошевки свободно уместились в один ряд поперек улицы. Людское волнение передавалось и коням. Они расхлестывали копытами утоптанный снег, косили по сторонам широко распахнутыми глазами. А в глазах, округлых и влажных, — цветастое многолюдье, ближние дома и край неба.
Отмашка! Гикнули! Полетели, будто сорванные ветром, кошевки, вырываясь из улицы на простор тракта. Васька знал толк в скачках. Лихачить лихачил, но мог и головой соображать. Полного хода Игреньке не давал. Держал его с соперниками ухо в ухо. Перед свертком даже приотстал немного, боялся, как бы кошевку не занесло. И не прогадал. Обошел шадринских парней, которым пришлось на развороте своих скакунов сдерживать. А в обратную сторону — сколько есть моченьки. Тут уж ни себя, ни коня не жалей. Только глаза крепче прищуривай, чтобы ветром не выхлестнуло. Игренька выстилался над землей, и казалось, что он ее не касается — в воздухе отмахивает искрометный галоп.
— Дюжевский! Дюжевский! — закричали самые дальнозоркие, когда появилась на тракте стремительно летящая черная точка.
Тихон Трофимович успокоился и степенно запахнул шубу, всем своим видом желая показать: и так ясно, что Игреньку не обскачешь, оторвали, понимаешь, занятого человека от дела, заставили глупостями заниматься…
Шадринские парни, потеряв надежду, уже не гнали своих коней. Тянулись абы как. Васька, наоборот, подстегивал Игреньку, не давая и малого передыха, — когда еще представится случай покрасоваться в полной победе. Кошевка влетела в улицу и понеслась, не сбавляя хода, к площади. Люди, расступившись по обе стороны, кричали и махали шапками.
И вдруг разом, в один звук, придушенно ахнули. Замерли и не шевелились, словно окаменели, глядя на страшную картину: выскочил неизвестно откуда малой парнишонко, бросился наперерез кошевке, махом желая перебежать улицу. Но поскользнулся на самой середине и шлепнулся. Игренька бил копытами землю, раздувая разъяренные ноздри. Его бешеный, исступленный бег не знал удержу.
Васька уперся в передок кошевки, потянул на себя вожжи, но Игренька только всхрапывал, задирая голову, — ноги его остановиться не могли. Парнишонко съежился, уткнулся носом в снег и схватился руками за голову.
Ближе, ближе… Иные люди от страха зажмурились.
И не увидели, как мелькнул, отделяясь от толпы, яркий платок — словно цветок бросили под ноги Игреньке.