Яна присела на диван. На ней было платье с глубоким вырезом.
— Ты меня еще любишь? — прошептал я робко, как школьник.
Она не ответила. Лишь взяла мою руку и прижала ее к животу:
— Чувствуешь?
Я ощутил у себя под ладонью едва заметное биение:
— Яна…
— В ту ночь, когда ты уехал, даже не простившись, мне было очень обидно. И тут вдруг он дал о себе знать. В первый раз…
Вот оно, то самое таинство, которое происходит в ней и меняет все ее поведение. Она теперь не одна, даже когда меня с ней нет, и не будет одна, куда бы я ни уехал. Она не сказала об этом вслух, но я это понял. Она отодвинула меня на второе место. Черт возьми, уж не ревную ли я ее к собственному ребенку, появления которого на свет сам жду с огромным нетерпением?
— Знаешь, Ярда вырезал ему деревянного конька.
— Какой еще Ярда?
— Ты спрашиваешь так, будто мы знакомы с несколькими Ярдами! Кутилек, конечно. Он посещает художественный кружок. И все дети сразу начали вырезать жирафов, слонов, осликов… У нашего мальчика будет целый зоопарк…
— У нашей девочки… — сказал я. — У Даниэлы. Она вырастет очень красивой, и ты станешь ревновать — так сильно она будет меня любить.
— Ну хорошо, хорошо, — улыбнулась Яна. — А теперь вздремни немного, у тебя очень усталый вид. Я пойду помогу маме приготовить ужин. Надо тебя хорошенько подкормить.
Она направилась к двери. В ее походке появилось что-то гордое, величавое.
Я не пытался задержать ее. Пожалуй, никогда мне так сильно не хотелось побыть с ней вдвоем и никогда я не ощущал себя таким лишним и ненужным. Теперь понятно, почему старые мастера изображали на своих полотнах только мадонну и дитя и никому не пришло в голову нарисовать рядом отца этого ребенка…
В понедельник я встал пораньше — хотел съездить с Пепиком в Будеёвице, в госпиталь. Сразу по возвращении мы туда позвонили, и лечащий врач испуганным голосом сообщил нам, что Скршиван добивался разрешения сходить вечером на концерт. Надо обязательно съездить в госпиталь!
Дежурный по роте Хмелик, известный балагур, так четко и по-уставному отрапортовал мне, что я сразу заподозрил что-то неладное:
— Хмелик, давайте выкладывайте начистоту, что тут происходит.
Его голос немножко задрожал:
— Товарищ командир, разрешите доложить, что… что новый командир полка… Товарищ поручик, он в первом взводе. Что там творится! Но я здесь ни при чем, честное слово…
В коридоре появился капитан Микушка:
— Иди послушай, как командир отчитывает твоего прапорщика и твоих зазнавшихся молодцов! Им бы только на танках разъезжать, а физзарядкой пусть занимаются пехотинцы…
Полный недобрых предчувствий, я направился в первый взвод. Услышав спокойный, не терпящий возражений голос, доносившийся из первой комнаты, я остановился. Сердце мое застучало. Нет, это невозможно! От рева двигателей у меня, наверное, появились слуховые галлюцинации.
Я открыл дверь и понял, что со слухом у меня все в порядке. Высокий и подтянутый офицер в форме подполковника, который разносил моих подчиненных, действительно товарищ Рихта, мой первый командир.
Я представился. Не знаю, как это у меня получилось, но я старался говорить спокойным голосом. Сколько раз я рисовал в своем воображении нашу встречу! Я мечтал о том, как во время учений он неожиданно появится в расположении нашей части и я представлю ему свою роту… И вот — а так всегда бывает по закону подлости — рога «представилась» ему сама. Совсем иначе, чем я мечтал.
Рихта поглядел на меня, потом на часы, попросил, чтобы я его проводил, и вышел в коридор, прежде чем совершенно подавленный Губка успел крикнуть сиплым голосом:
— Сми-ирно!
Милушка привезла из Будеёвице коляску с окошками. Вечером, когда Ян лег спать, я сообщила ему об этом.
— Какие окошки? Зачем? — пробормотал он, зевая.
Теперь он ведет себя только так — как будто мы уже прожили вместе лет пятьдесят.
— Чтобы наша малышка могла смотреть по сторонам…
— Какой абсурд! Разве ребенок в таком возрасте что-нибудь понимает?
— Может быть, даже больше, чем взрослые… — заявила я довольно резко: нервы у меня уже не выдерживали.
К Международному женскому дню я получила из штаба письмо. В нем меня благодарили за терпение и понимание, с каким я отношусь к трудной работе своего мужа. Я положила письмо в записную книжку, где у меня лежит картинка с изображением «Отважного Сердца». Эта картинка и письмо нужны мне теперь больше, чем когда-либо. Кажется, я не дождусь, когда кончатся эти последние недели беременности. К тому же вернулся из больницы директор Дома пионеров, и я снова одна, совсем одна.