Разумеется, я прекрасно все понимаю, однако в голове настойчиво вертятся строки:
Если бы только тоскливо!
Иногда в обеденный перерыв я хожу в парк. Там гуляют мамы с колясками, а в колясках — розовощекие младенцы. Они спят или машут ручками, агукают и таращат на мир свои круглые от изумления глазки. И у меня появилось страстное желание иметь ребенка. Ребенка от Яна. Откуда это у меня? Раньше, наоборот, я боялась, как бы это не случилось, пока Ян в армии. А теперь я все чаще воображаю, как сидела бы здесь с колясочкой и говорила бы нашему сыну (я почему-то уверена, что у нас будет сын): «Папа на учениях и не может нам писать, но он думает о нас…»
В парк я, очевидно, больше не пойду.
Когда я возвращаюсь в магазин, товарищ Калта обычно говорит:
— Вы какая-то грустная, Яничка!
Да, я грустная, но ничего не поделаешь. Однако начинается работа, и мои тревоги и печали временно отступают… Хорошо, что в нашей жизни есть еще и труд.
В субботу нам пришлось работать, потому что в пятницу мы не успели закончить учет. Я даже обрадовалась этому: субботы и воскресенья теперь для меня самые тоскливые дни недели. А погода, как назло, такая хорошая!
— Смотрю на вас, Яна, и мне кажется, что я вас замучил… Даже как-то не по себе становится, — сказал Калта, когда мы наконец все закончили и пили кофе в подсобке.
— Вы напрасно мучаетесь, мне все равно нечего делать. Мой жених в армии, а они сейчас на учениях.
— Ваша преданность, Яна, удивительна, Он часто вам пишет?
— Сейчас нечасто, некогда ему. Зато вот Михал из лагеря пишет… — И я подала ему письмо Михала, которое сопровождали рисунки.
— Вот сорванец! А мне прислал только открытку, что доехали благополучно. Ну вот, опять с ошибками! Никак не может грамматику осилить.
— У него есть оправдание, ведь грамматика довольно нелогична, а Михал мыслит логично.
Он рассмеялся:
— Жаль, что вы, Яна, не поступили в институт, вы ведь толковая девушка. Почему вы не захотели учиться дальше?
— О, это старая история! Первая и несчастная любовь…
На улице было жарко, а в подсобке так прохладно… И мы вели неторопливую беседу о его сыне Михале, о моем Яне, о наших трудностях — обо всем…
Вдруг послышался громкий стук в дверь, которая вела во двор. Калта пошел открыть — на пороге стоял Ян. Это было так неожиданно, что я несколько мгновений не могла сдвинуться с места.
— Я не помешал? — поинтересовался Ян, взглянув на чашечки с кофе.
Наконец я пришла в себя и, несмотря на то, что была страшно взволнована, представила Яна товарищу Калте, но поцеловать его в присутствии заведующего не посмела.
Однако как только мы вышли за дверь, я бросилась Яну на шею. Он прекрасно загорел, и белая рубашка под формой ему очень шла. Мне он показался и постройневшим и возмужавшим одновременно, каким-то другим и все-таки моим, и я дала волю безумной радости, охватившей меня.
— Подожди, Яничка. А вдруг он выйдет и увидит нас?
— Ну и что?
Руки у него опустились. Только теперь, при дневном свете, я заметила, что он выглядел усталым и каким-то удрученным.
— Что-нибудь произошло?
Ян в нескольких словах рассказал о случившемся. Вчера он получил от брата телеграмму, в которой тот просил его срочно приехать: его матери сделали операцию и состояние ее внезапно ухудшилось. Яна подбросили на газике, но успел он только на пассажирский поезд и провел в дороге всю ночь. Прямо с вокзала звонил мне домой, однако не дозвонился. Потом попробовал еще раз из больницы, наши были дома и сказали ему, где я. Его матери сделали несколько переливаний крови, и опасность миновала.
Я стала мысленно упрекать себя, что не позвонила им домой. Мне было известно, что мать Яна собирается в отпуск. И вдруг такое — кто бы мог подумать! Да и отец Яна опять в Африке, на строительстве автострады.