Лопе Санчес, весь взмокший, пробирался по шатким доскам носового настила, от столба к столбу. Поминутно его окатывало волной. Лопе падал, ругался, вставал и шел дальше. В трюме, в кладовых, страшным голосом хрипел Хуан де Торрес: бочку с маслом сорвало с креплений, и катало по трюму. Де Торрес звал людей на помощь.
Лопе и еще несколько человек спустились в трюм. Сорвавшаяся бочка перекатывалась в темноте, ударяясь о другие бочки, угрожая каждому, кто попадется на пути. Из бочки струей текло масло, растекалось по доскам; люди скользили и падали. Громко ругаясь, Лопе вылез на палубу за веревкой и фонарем. И какой-то человек в серой куртке оружейника налетел на него, сбитый с ног огромной волной. Лопе тоже упал; оба покатились вместе, вцепившись друг в друга, и только у самого борта остановились.
Лопе встал, отчаянно ругаясь: он сильно ушиб колено.
— Сатана унеси твою душу в ад! — свирепо сказал Лопе. — Какой незадачливый дьявол подбросил тебя мне под ноги?
Оружейник молчал.
— И так тесно было на судне, а тут еще вас, чертей закопченных, подкинули!..
Лопе хотел выругаться еще, но вдруг замолчал, вглядевшись в лицо оружейника. Смуглое горбоносое лицо, совсем еще молодое, под слоем копоти, показалось ему знакомо. Да, конечно, это он, тот самый молодой монашек, которого он встретил на берегу возле Сант-Яго!..
— Это ты? Значит, ты оружейник? — изумился Лопе.
Монах тоже узнал его.
— Да, я оружейник, — просто ответил он.
И опять чуть хрипловатый гортанный голос монаха что-то напомнил Лопе из прежней жизни, из детства.
«А как же… Почему же в ту ночь на тебе была ряса?» — хотел было спросить Лопе, и не спросил. Что-то удержало его, — может быть, испуг, отчаянная мольба, на секунду проглянувшая в глазах человека.
Времени на разговоры не было. «Ладно, бог с тобой!»- подумал Лопе и снова побежал вниз, к Хуану де Торресу.
Бочку поймали, укрепили; скоро все пошли наверх. «Где же он сел на судно, этот монашек… то есть оружейник? — размышлял Лопе. — Должно быть, в Хаване; там посадили партию оружейников и кузнецов… И как же это он из послушника стал оружейным мастером?!.»
Сам того не сознавая, Лопе все искал глазами своего знакомца. Шторм продолжался, дождь хлестал, точно сотни бочек опрокинулись там, наверху, в тропическом небе. Солдаты, матросы, кузнецы ругались вокруг, сбитые с ног штормом. Двое солдат — Эредия, рослый баск с рябым лицом, и маленький смуглый Пако Тавилья, по прозвищу Арагонец, — нечаянно налетев друг на друга, рассвирепели и затеяли драку.
— Я тебя, червяка, одной рукой придушу! — кричал Эредия. Пако Арагонец налетел снизу, дробно колотя баска кулаками в живот. Штормом их обоих то кидало друг на друга, то раскидывало в разные концы.
Лопе опять увидел своего оружейника: он стоял и смотрел на драку. Куртка на нем была черна от копоти горна, руки обожжены. Лопе подошел к нему.
— Кто ты?.. Да кто же ты? — теряя терпение, спросил Лопе. — Монах? Послушник? Оружейник или сам дьявол?.. Говори, кто же ты, не томи меня, сын мавра!.. Как тебя зовут?
— Андрес, — ответил юноша. — Андрес Морано.
— Из каких мест?
— Медивар, Андалузия.
«Так. Может быть, и правда, а может быть, и нет», — подумал Лопе. Он хотел спросить еще, но тут с кормы донеслось хриплое пение. На капитанском судне служили мессу, и слова молитвы подхватывали на всех судах.
Солдаты, Пако Арагонец и Эредия, все еще дрались. Оба лежали уже на палубе и лежа ломали друг друга.
— Отложите драку! — кричал им сверху штурман Кастро. — Вечерняя месса!
Все вокруг, и матросы, и солдаты, кто где стоял, опустились на колени. Шторм усиливался; темнело. На всех каравеллах пели молитвы. Подтягивал и штурман Кастро; когда штурман пел, он нисколько не заикался. В реве бури голоса звучали испуганно и глухо. На капитанском судне зажегся тусклый, в роговых пластинах, кормовой фонарь. Свет едва мелькал сквозь брызги и пену. «За грехи наши, господи, покараешь нас!» — слова молитвы звучали как угроза. Ветер все так же яростно трепал и рвал снасти. Лопе присмирел, крестясь. Левой рукой он почесывал ушибленное колено. Нечаянно Лопе взглянул на оружейника Андреса. Андалузец стоял, как и все, на коленях. Но он не крестился и не пел молитву. Он стоял на коленях молча, сжав губы, и глаза у него глядели куда-то поверх голов, в море, в темноту.