Сейчас, 16 января 1725 года, Пётр I катался из стороны в сторону на кровати и кусал кулаки, задыхаясь от боли. Его бил озноб, и, несмотря на теплое одеяло и медвежьи шкуры, царь не мог согреться. Он ругался, проклиная врачей, придворных и даже свою любимую Катериночку, свою «маленькую сердечную подружку», как он её нежно называл — но от этого теплее не становилось. Некоторые даже шёпотом предлагали положить рядом с ним молодую и горячую восточную женщину, чтобы она согрела его своим теплом, но врачи отвергли это предложение, как абсолютно бессмысленное.
Впервые доктор Блюментрост понял, что не может одолеть болезнь. Снова вернулась старая инфекция, к тому же из почек стал выходить песок, начиналось отравление организма из-за нарушения циркуляции, а главное, доктор Блюментрост опасался гангрены.
Курьеры на самых лучших лошадях мчались от станции к станции в Берлин, к доктору Шталю, в Голландию, в Ляйден, к доктору Бёрхаафе, с письмами , в которых доктор Блюментрост в отчаянии просил помощи или совета.
Но было уже поздно, слишком поздно. Царю снова пришлось пережить страшные муки, когда 23 января английский хирург доктор Хорн по совету итальянского врача Лацаротти проколол мочевой пузырь и опорожнил его. Свидетель этой операции, французский посланник Кампредон, который хотел порекомендовать некоторых парижских врачей, записал в дневнике: «У него откачали четыре литра мочи. Она страшно воняла, и в ней были частички ткани».
Это конец?
Нет. Избавившись от мочи, царь съел несколько ложек овсяной каши, час поспал, проснулся посвежевшим и даже сказал несколько слов герцогу фон Гольштейну.
— Скоро я окончательно поправлюсь, и мы вместе съездим в Ригу, — сказал он, как ни в чем не бывало.
Екатерине, днями и ночами сидевшей у его постели, засыпавшей в кресле, вытиравшей ему лицо, удерживавшей его, когда начинались судороги, плакавшей и вздыхающей, когда он извивался от боли и много раз падающей в обморок, когда ему делали операцию, он сказал:
— Катенька, моя душечка, моё счастье… не плачь. Моё время умирать ещё не пришло. Смотри, у меня всё хорошо…
Все в комнате застыли от ужаса. Пётр I поднялся, крепко ухватился за доктора ван Рейна и встал с постели. Великан стоял на колоннообразных ногах, которые выглядели ещё мощнее, распухнув от застоя жидкости, и попытался сделать шаг. Внизу у него всё горело, но ни один мускул не дрогнул на его лице.
— В Янтарную комнату, — произнёс он. — Я хочу...
— Это невозможно, ваше величество.
Врачи побледнели и с тревогой посмотрели на царя. Екатерина крепко держала его за ночную рубашку. Принцессы Анна и Елизавета громко ахнули. Меншиков, который, как всегда, тоже присутствовал, выжидая, как лис на охоте, регистрируя каждое движение, замечая каждую неловкость, преградил ему путь.
— Это глупо, — сказал он. — Ложись в постель, Пётр Алексеевич.
— Кто здесь царь?! — привычно загрохотал Пётр. — Кто? Всё ещё я! Я ещё жив! И проживу дольше всех вас вместе взятых.
Он хотел идти дальше, но чуть не упал, если бы доктор ван Рейн и доктор Блюментрост его не подхватили. Царь опустил голову.
— Позовите его ко мне, — сказал он слабым голосом. — Я хочу увидеться с Фёдором Фёдоровичем. С хранителем Янтарной комнаты. Приведите его и оставьте нас наедине. Я сказал — наедине. Ни медиков, ни тебя, мерзавец Меншиков, ни тебя, Екатерина. Наедине.
Приказ царя летел из уст в уста, от лакея к лакею, пока не дошёл до Янтарной комнаты.
— Царь зовет! — сказал лакей Вахтеру, который, как всегда, протирал янтарные панели куском замши. — Срочно!
Когда Вахтер вошёл в комнату больного царя, все с удивлением его оглядели, как редкого зверька, ведь мало кто его знал, да и то — лишь как тихоню, обитающего где-то в Зимнем дворце. Все вышли, а Екатерина, выходившая последней, внимательно посмотрела на этого странного человека, который оказался самым близким другом её мужа.
Царь подождал, пока закроется дверь, и сделал знак Вахтеру приблизиться. Сам он тяжело дыша сел на край кровати, сжимая правой рукой одеяло. Боль буквально жгла его изнутри.
— Недолго осталось, — с трудом произнёс он. — Фёдор Фёдорович, я хочу попрощаться. Я знаю своё состояние, но ввожу всех в заблуждение. Я вижу в их жадных взглядах вопрос: кто будет новым царём? Кто унаследует мою империю? Кто останется фаворитом при царском дворе? Кто будет предан анафеме? Кто будет с жадностью загребать деньги? Всё это — дерьмо, всё дерьмо! Вахтеровский, что будет после меня с Россией? Ты знаешь ответ? Что будет… вот моя единственная забота, а смерть меня не пугает. Кому ещё я могу доверять? Меншикову? Он самый отъявленный негодяй из всех. Толстому? Подхалим! Апраксину? Этот думает только о карьере. Головину? Это волк, который лижет мне руку. Я не должен умирать, мне надо жить вечно, жить для России, но Господь рано или поздно всех призывает к себе. Мне ещё рано умирать, но ничто уже не поможет. — Он снова от боли стиснул пальцами одеяло, его взгляд стал рассеянным. — Скажи мне правду, как всегда, Фёдор Фёдорович: я правда должен умереть?