Не имея, ни родных, ни близких, Костюк считал, что тратить заработок на прихоти и удовольствия — бессмысленно.
Он чувствовал, как постепенно теряет расположение окружающих. Понимал это и в то же время продолжал держаться особняком, считая, что всякая дружба влечет за собой расходы.
Службу Костюк нес образцово. И может поэтому моряки еще терпели его в своей среде.
Весь обратный рейс мысль об ожерелье не оставляла Костюка. Наконец, он пришел к решению: во что бы то ни стало уговорить Рогова уступить покупку.
Однако сделать это нужно незаметно, тайком от экипажа.
Костюк не хотел, чтобы его имя лишний раз склонялось в кубриках и кают-компании.
Как-то раз, когда «Восток» стоял на рейде в ожидании лоцмана для прохода Суэцким каналом, Костюк, сменившись с вахты, увидел на ботдеке кока, который глядел на мерцавшие вдали огни большого города.
В небе горели крупные яркие звезды. Волны лениво плескались о железный борт корабля. С берега слышались неясные звуки музыки — мягкой и вкрадчивой. Легкий бриз доносил пряный аромат чужой земли.
Рогов не сразу заметил подошедшего Костюка. Возможно, Василий думал о скорой встрече с женой, о Родине... Пятимесячный рейс подходил к концу. Через неделю — родной порт, а там и заслуженный отдых.
Когда Костюк кашлянул, кок обернулся.
— Это вы, Сидор Тимофеевич? — разглядев в неясном свете палубного фонаря плотную фигуру штурмана, спросил Рогов.
— Он самый, — подтвердил Костюк, облокачиваясь о поручни.
Некоторое время они молчали.
«И чего ему от меня надо?» — подумал Рогов.
Он так же, как и другие, не любил этого замкнутого, всегда угрюмого человека
Костюк раскурил сигарету и произнес как бы при себя:
— Скоро дома...
— Да, — из вежливости отозвался кок.
— Соскучился за женой, небось?
— Оно, конечно, — согласился Василий.
— Наверное, подарочек заморский везешь? — продолжал Костюк.
— Как же без этого, Сидор Тимофеевич.
— И интересный?
Рогов махнул рукой.
— Что, не нравится, может? — полюбопытствовал штурман.
— Да как вам сказать...
— Так в чем же дело?
Обстановка, в которой происходил разговор, располагала к откровенности. И Рогов, движимый чувством досады, объяснил:
— Подарок-то не плох, Сидор Тимофеевич. Да дорог очень. Не по карману мне. Купил вот, а теперь жалею. Вместо ожерелья этого, будь оно неладно, я бы своей Анне Петровне лучше платок купил какой...
— Конечно, если так, — посочувствовал штурман. — Кстати, в Александрии такие платки есть, закачаешься. Арабские.
— Что из этого, когда деньги потратил, — уныло проговорил кок.
— Ну, это беда поправимая, — улыбнулся в темноте Костюк. — Хоть и говорят обо мне разное, но хорошему человеку я всегда рад помочь.
Кок обернулся к собеседнику.
— Если хочешь — можешь уступить мне ожерелье. К слову, сколько ты заплатил за него?
— Двадцать долларов, Сидор Тимофеевич, — сообщил Рогов.
Костюк вздохнул, подумал немного и, наконец, решил.
— Ну ладно. Неси ожерелье. Буду ждать в каюте.
Рогов обрадовался: такого оборота разговора он не ожидал.
— Правда, Сидор Тимофеевич?
— Какие могут быть шутки, — слегка обиделся штурман. — Обещал выручить, значит выручу. Только чур уговор: о нашем деле никому ни слова. А то всякие кривотолки на корабле пойдут. Опять, скажут, Сидор Тимофеевич коммерцию затеял. А я — от всей души.
— Понимаю, Сидор Тимофеевич...
Часом позже Василий Рогов незаметно выскользнул из двери каюты Костюка. В руке у кока были зажаты две десятидолларовые бумажки.
10
В полдень Ли Чан пришел в себя. Он с трудом поднялся и огляделся.
В лавке — никого. Под ногами валялись черепки и упавшие с полки раковины.
Ли Чан чувствовал в затылке острую боль. Голова и шея были в крови.
Ненависть кипела в душе китайца. За что избил его иностранец? Разве Ли Чан причинил ему зло?
Прежде Ли Чан не раз переносил пинки и удары, и безропотно мирился с этим, полагая, что такой удел уготован ему судьбой.
Но сейчас, когда чувство человеческого достоинства пробудилось в нем, он не мог стерпеть оскорбления.
О, если бы Ли Чан мог предвидеть, что этот человек набросится на него внезапно, по-предательски, то не дал бы себя в обиду.
Но теперь поздно думать об этом. Сделанного не воротишь.
И Ли Чан, усевшись в стороне от узкого пучка солнечного света, падавшего из открытых дверей, стал размышлять о происшедшем.
Чем вызвано появление иностранца в лавке? Почему он так настойчиво допытывался о судьбе ожерелья? Отчего пришел в ярость, узнав, что оно попало в руки русского моряка?