Витёк упал на колени, зажав уши руками. Из динамика магнитофона всё ещё лился идеальный голос диктора, но «Тиша» уже адаптировался. Голос перемешивался с шёпотом самого Витька-ребёнка, который читал уравнения, обещал славу и признание. — Я не хочу! — рыдал Витёк. — Я не хочу быть гением! Я хочу быть собой!
Катя стояла, окаменев. Её двойник-комсомолка подошла к ней вплотную и протянула руку, чтобы погладить по щеке. В её глазах была такая бездонная, такая манящая любовь и принятие, от которых перехватывало дыхание. — Мы тебя любим, Екатерина, — говорил призрак. — Ты — наша гордость. Ты — будущее.
Катя смотрела на эту совершенную версию себя. И видела в ней смерть. Смерть своей воли, своего гнева, своей боли, которая делала её живой. — Нет, — выдохнула она. — Я — никто. Я — пыль. И я ненавижу вас всех.
Она плюнула в лицо призраку.
Слюна, смешанная с горькой полынью, которую она держала за щекой, попала на сияющую кожу двойника. Случилось невероятное — там, где попала влага, кожа почернела и поползла, как обугленная бумага. Призрак вскрикнул — нечеловеческим, визгливым звуком — и отшатнулся.
— Пыль! — закричала Катя, оборачиваясь к другим. — Настоящая грязь! Наша злость! Наша боль! Он не выносит ничего настоящего!
Это был ключ.
Лёха моментально понял. Он рванулся к Вите, который всё ещё рыдал на полу. — Вить! Выключай его голос! Дай мне микрофон!
— Какой микрофон? — испуганно спросил Витёк.
— От рации! Быстро!
Витёк, дрожащими руками, отстегнул от пояса рацию. Пётр Иванович прикрывал их своим телом, отбиваясь от наваливающихся видений выстрелами в воздух. Каждый выстрел заставлял «Тишу» содрогнуться, а призраков — меркнуть, но ненадолго.
Лёха схватил рацию, переключил её на передачу и поднёс ко рту. Он не стал кричать. Он начал говорить. Тихо, с надрывом, выплёскивая наружу всю ту грязь и боль, которую он так тщательно скрывал за своей холодной маской.
— Я ненавижу этот посёлок, — его голос, усиленный динамиком рации, разнёсся по залу, режущий и несовершенный. — Я ненавижу эти ржавые заводы. Я ненавидел школу. Я ненавидел всех этих людей, которые смотрят на тебя с жалостью. Я ненавидел тебя, отец, за то, что ты не мог всё исправить. И я ненавижу себя за то, что хочу сбежать и оставить вас всех здесь гнить!
Его слова, полные настоящей, неприукрашенной боли, действовали на «Тишу» как кислота. Золотистое сердце затрепетало, свет померк. Иллюзорный макет посёлка поплыл, сквозь него проступили голые, сырые стены бункера.
— Говори! — закричал Лёха, тыча рацией в лицо Вите. — Говори, чего ты боишься!
— Я боюсь, что никому не нужен! — завопил Витёк, подхватывая эстафету. — Что мои схемы никого не волнуют! Что я всегда буду здесь сидеть в этом чёртовом гараже один!
Катя, сдирая с себя куртку и бросая её в сторону призраков, выкрикивала своё: — Я ненавижу вашу историю! Вашу славу! Ваше прекрасное прошлое! Оно сгнило! Оно умерло! И я рада! Вы слышите? Я рада!
Они кричали. Плакали. Выли от ярости и отчаяния. Они выворачивали наизнанку свои самые чёрные, самые стыдные мысли. Их голоса, грубые, срывающиеся, полные настоящих, живых эмоций, создавали какофонию, которую «Тиша» не мог переварить.
Иллюзии трещали по швам. Двойники рассыпались в золотую пыль. Дети в нишах начали стонать и дёргаться, словно просыпаясь от кошмара. Золотистый свет в их глазах мерк.
Сердце «Тиши» сжалось в последней, отчаянной судороге. И затем из него хлынул не свет, а тьма. Чёрная, густая, как смола, она потекла по залу, поглощая золотистый макет, гася звёзды на потолке.
И в этой тьме зазвучали другие голоса. Те самые, что Витёк слышал на записи. Настоящие голоса прошлого. Не парадные реляции, а шёпот из-за угла: «…перестройка…», «…продуктов нет…», «…независимость…», «…боимся…», «…устали…». Шёпот тысяч людей, их настоящая, неприукрашенная боль.
Это было настоящее прошлое. И «Тиша», питавшийся сладкой ложью, не выдержал его прикосновения.
Раздался оглушительный, беззвучный взрыв. Волна горячего ветра ударила их в лицо, повалив на пол. Свет погас.
В полной темноте было слышно только тяжёлое дыхание и детский плач. Настоящий, испуганный, живой плач.
Лёха первым поднялся на ноги. Он достал зажигалку. Маленькое пламя выхватило из мрака картину разрушения. Зал был пуст. Ни макета, ни сердца, ни призраков. Только голые, обожжённые стены и тридцать испуганных детей, которые, потирая глаза, озирались по сторонам, не понимая, где они и что произошло.