Он вскочил, схватил с полки потрёпанную блокнотную тетрадь — свой «бортовой журнал» — и начал записывать: дата, время, частота, описание сигнала. Потом он взял карту посёлка, которую когда-то стащил из кабинета отца, и начал набрасывать на ней круги. Три точки. Сторож с кирпичного завода. Дядя Миша. И… откуда мог идти этот сигнал? Он был слишком чистым для далёкой передачи. Источник должен быть рядом.
Его палец остановился на здании в центре посёлка. На Доме культуры «Дружба».
Витёк помнил, как года два назад, перед самым закрытием, там пытались модернизировать радиоузел. Завозили какое-то оборудование. Может, что-то осталось? Может, что-то включилось самопроизвольно?
Он посмотрел на свои записи, на карту. Уравнение не сходилось. Логика говорила одно, а странное, щемящее чувство — другое. Этот голос… он был таким полным жизни. Такой яркой контрастной вспышкой на фоне унылого эфира умирающего посёлка.
Он швырнул карандаш на стол. Надо будет зайти туда. Проверить. Одному как-то не очень хотелось.
Мысль о Лёхе и его рации пришла сама собой. Лёха с его скепсисом был идеальным напарником для такой вылазки. Он бы не дал разгуляться глупым фантазиям.
Витёк вышел из гаража. Вечерело. Воздух остывал. Он глянул на дом напротив, где жил дядя Миша. Окно на первом этаже было освещено. И там, в рамке окна, сидела неподвижная силуэтная фигура.
Витёк поправил очки и пригляделся. Да, это он. Сидит и смотрит перед собой. Как статуя.
И тут Витёк заметил нечто, от чего кровь действительно похолодела. На наружном подоконнике того окна тоже лежала ровная, нетронутая ветром полоса пыли. И на соседнем окне. И на крыше сарая во дворе.
Всё было покрыто этим идеальным, мёртвым, неестественным слоем. Словно весь посёлок медленно запечатывали в герметичный контейнер.
Витёк резко повернулся и почти бегом направился к дому Лёхи. Уравнения были к чёрту. Ему вдруг очень понадобилось услышать голос живого, настоящего человека. Даже если это будет циничный Лёха.
Дежурная часть
Квартира Лёхи погрузилась в тишину. Ту самую, густую, звенящую тишину, что бывает только глубокой ночью, когда кажется, что весь мир вымер, и ты остался один на заброшенной планете.
Он лежал в кровати и не спал. Перед глазами стояли то фреска из ДК, то остекленевший взгляд дяди Миши, то серьёзное лицо Кати. Уравнение не сходилось. Данных было мало, а переменные слишком абстрактные: «пыль», «сон», «ностальгия». Он ненавидел такую неопределённость.
Из-за стенки доносился приглушённый голос отца. Пётр Иванович говорил по телефону. Лёха автоматически прислушался — привычка сына милиционера.
— Да, Ивановна, понимаю… Нет, не стоит беспокоиться. Мужики с МЧС сказали, что конструкция устойчивая… Да, я заеду завтра, посмотрю… Спите спокойно.
Пауза. Скрип табуретки.
— Алло? Сергей? Это Пётр… Слушай, насчёт того пацана… Да, того самого, который устроил драку у пивного… Нет, не сажай. Отпусти. Скажи, что я велел. У него мать болеет, одна его кормит… Что? Да похуже бывает. Просто отпусти.
Ещё пауза, более длинная. Лёха слышал, как отец тяжело вздыхает.
— Не знаю, Серёг… Не знаю. Устал я, брат. Иногда смотрю на них, на этих пьяниц и дебоширов, и думаю — а может, они и не неправы? Может, они хоть так от этого всего отключаются? А мы тут как последние лохи… Ну ладно, болтаем. Спокойной.
Трубка брошена на рычаг. Тишина. Потом — звук открываемого шкафа, лязг металла. Отец сдавал табельное оружие в дежурную часть после смены, значит, сейчас он доставал свой старый, личный охотничий карабин. Ритуал чистки оружия перед сном был для него лучшей терапией.
Лёха слышал привычные, убаюкивающие звуки: щелчок затвора, шелест ветоши, скрежет шомпола. Он уже начал погружаться в сон, как вдруг звуки прекратились.
Прошла минута. Две. Тишина за стеной была неестественной.
Лёха приподнялся на локте. «Уснул за столом», — мелькнула тревожная мысль. Он бесшумно встал и приоткрыл дверь.
Пётр Иванович сидел за кухонным столом. Карабин лежал перед ним в разобранном виде. Но он не чистил его. Он не двигался. Он смотрел куда-то в пространство перед собой, и его сильное, обычно собранное лицо было расслабленным и пустым. В его глазах отражался тусклый свет настольной лампы, но самого света в них не было.
Лёха замер, чувствуя, как холодок страха пробегает по спине. Нет. Только не он.
— Отец? — тихо позвал он.
Пётр Иванович не отреагировал. Его грудь медленно и ритмично поднималась. Он не спал. Он был в сознании. Но он был не здесь.