— Я дома, — доложился Витёк. — Сигнал сегодня почему-то слабый. Может, и правда, эта трава…
Лёха выключил рацию. Он подошёл к окну. На улице сгущались сумерки. Напротив, в окне дяди Миши, уже горел свет. И там, за стеклом, по-прежнему сидела неподвижная фигура.
Но теперь Лёха смотрел на неё не с ужасом, а с холодной решимостью. Он достал свой блокнот и на чистой странице написал: ОПЕРАЦИЯ «НЕСВАРЕНИЕ». ЦЕЛЬ: ДК «ДРУЖБА».
Он был готов работать с необъяснимым. Потому что альтернатива — стать частью этого неподвижного, пыльного пейзажа — была неприемлема.
Разведка боем
ДК «Дружба» в свете предзакатного солнца выглядел ещё более уродливо и печально. Осыпающаяся штукатурка, забитые досками витрины бывшего буфета, и та самая дверь в боковое крыло, приоткрытая, словно чей-то немой зевок.
Трое стояли напротив, упираясь взглядом в тяжёлые, облупленные двери. Каждый сжимал в кармане свой холщовый мешочек. Горький запах полыни, смешиваясь с пылью улицы, витал вокруг них как призрачный щит.
— Ну что, мушкетёры, — с вызовом бросила Катя, но в её голосе слышалась лёгкая дрожь, которую она тщетно пыталась скрыть. — Готовы к несварению?
Витёк, нацепив наушники от Walkman’а, но подключив их к своему самодельному детектору ЭМП (собранному на скорую руку утром), кивнул, не отрывая глаз от стрелочки на приборе. — Фон в норме. Ничего необычного. Может, и правда, всё это…
— Не правда, — перебил Лёха. Он указывал на землю у входа в ДК.
Там, на сером, потрескавшемся асфальте, лежали три аккуратных, маленьких комочка пыли. Они были выложены почти в линию, словно отметки, указывающие на вход. Или предупреждение.
— Так. План такой, — чётко сказал Лёха, снова включая режим командира. — Заходим, осматриваемся. Витёк, следи за показаниями. Катя, ищи что-то новое, любые изменения. Я — обеспечиваю прикрытие. Никаких геройств. Увидели что-то странное — сразу на выход. Вопросы?
Вопросов не было. Была лишь неприятная тяжесть в животе.
Лёха толкнул дверь. Она снова скрипнула и этот звук показался неестественно громким в давящей тишине опустевшей площади. Они вошли в знакомый полумрак фойе.
Воздух внутри был спёртым и сладким. Таким сладким, что аж першило в горле. Пахло застоявшейся пылью, затхлостью и… ванилью. Как в кондитерском цехе пекарни в лучшие её годы.
— Ничего не понимаю, — прошептал Витёк, постучав пальцем по своему детектору. — Полный штиль. Ни всплесков, ни аномалий. Всё чисто.
Но аномалия была прямо перед ними.
Фреска на стене изменилась. Теперь на ней было больше деталей. Проявились лица — улыбающиеся, румяные, счастливые. Можно было разглядеть значки на груди у комсомольцев, складочки на платьях у девушек. И она была цветной. Кто-то подкрасил её растёртой в пыль пастелью, придав рисунку неестественную, призрачную жизненность.
— Она… оживает, — выдохнула Катя.
И тут Витёк вздрогнул.
— Слышите?
— Что? — насторожился Лёха.
— Музыка. Слабенькая… вон оттуда, из главного зала.
Они прислушались. Сначала ничего. Потом Лёха уловил это — доносившийся из-за тяжёлых двустворчатых дверей в главный зал едва слышный, тонкий звук. Не мелодия, а скорее её эхо, отзвук давно отыгранного вальса.
Лёха сжал в кармане кулак вокруг мешочка с полынью и сделал шаг вперёд. — Идём. Но будьте готовы.
Он толкнул дверь в главный зал. Она поддалась неохотно, с скрипом.
Зал был пуст. Огромный, затемнённый, с рядами пыльных кресел, уходящими в темноту. Сцена затянута серым, рваным брезентом. Но это было не самое страшное.
В центре зала, в лучах света из дыры в потолке, кружилась одна-единственная пара.
Это были не люди. Это были манекены. Те самые, что когда-то стояли в витрине универмага. Женский манекен в пышном, но потрёпанном платье из советского атласа и мужской — в пиджаке с широкими плечами. Они были покрыты толстым слоем пыли, и их безликие, пластмассовые головы склонились друг к другу в немой пародии на нежность. Они медленно, скрипя на поворотах, вращались на месте, движимые невидимой силой.
И музыка стала чуть громче. Теперь это был старый, потрескивающий вальс, словно его играли на давно сломанном патефоне.
— Вот чёрт… — прошептал Витёк. Его детектор по-прежнему молчал.
Катя зажмурилась. — Это так… жалко и мерзко одновременно.
Лёха чувствовал, как по спине бегут мурашки. Это было не страшно в классическом понимании. Это было глубоко, пронзительно неправильно. Осквернение памяти, карикатура на то, что когда-то могло быть настоящим.