Разговаривали мы главным образом с Сашей – о дорогах, об оторванности этих мест. Сам он из города Людиново. «У нас хорошо, все по-человечески, приезжайте, вам понравится! – приглашал он. И добавил: – А тут – богом забытый край. Дыра». И еще сказал, что дорогу здесь собираются строить вот уже лет десять, если не с самой войны. Только собираются. Батя вдруг нарушил свое молчание и добавил, что теперь уже нет смысла строить автодорогу, выгоднее – аэродромы. Хотя места, конечно, здесь знатные, один лес чего стоит. Правда, лес сейчас сильно вырублен и запущен и та мелкорослая мешанина, которую я видел на пути из Дьяконова, имеет мало общего с великими Брянскими лесами, что были здесь когда-то и даже еще перед самой войной. Леспромхоз вырубал как ни попадя, толком не восстанавливали, вот и загубили.
Еще поведали мне, что поселок этот – рабочий. Потому, может быть, дома здесь такие, без деревенской ладности и опрятности.
– Ну и что же, что рабочий? – сказал я, возражая. – Если люди не в поле работают, то жить разве нельзя по-человечески? И в дорожном песке приятно разве изо дня в день вязнуть? Я вот думаю: почему бы всем вам вместе не взяться? Вот – хоть за дорогу. Могли ведь даже во время войны гати настелить…
Общее молчание было ответом. Потом заговорила хозяйка:
– Вот вы говорите: вместе взяться дорогу строить. Мы за дом свой взялись вместе – так его чуть не отняли, когда мы, родственники, надстроить его решили. А ведь своими руками строили – кому помеха?
– Но почему? – спросил я наивно.
– Вы с нашим начальством поговорите, – сказала хозяйка. – Почему того нельзя, этого нельзя? Спросите его!
И опять за столом воцарилось молчание.
После чая я опять попытался разговорить «батю» – показал ему карту со своим маршрутом, пройденным и предстоящим. Глаза его загорелись, он узнал места своих бывших боев. Но почему-то опять ничего не рассказывал.
Заинтересовала его моя электробритва. Он, конечно, видел такие, но сам никогда не брился, не приходилось. И теперь с удивлением ощущал, как она срезает его серебряно-проволочную щетину.
Отправился я на станцию, когда уже совсем стемнело. Тьма в поселке была просто кромешная – хорошо, что взял из Москвы фонарь. Первые метров сто я шел в тающем отсвете единственной, кажется, на всю улицу лампы на столбе у дома моих хозяев, потом же выручал только фонарь. А еще больше – чувство направления, потому что в полной тьме песчаная река, которую здесь называли дорогой, разветвлялась, петляла и запросто можно было забрести куда-нибудь не туда. Несмотря на то что справа и слева угадывались домики поселка, на дороге не было ни души. Лишь редкие окна освещены.
В ожидании поезда я зашел в станционную будку. В ней горел свет и уже было пятеро ожидающих – четыре женщины и мужчина. Велосипед я тоже втащил в будку, прислонил к печке, которая высилась посреди небольшого помещения, и сел на свободное место – между мужчиной и женщиной. На противоположной лавке бодрствовали две повязанные платочками женщины и спала третья, тоже в платочке.
Мужчина, который сидел справа от меня, был маленький хитроватый мужичок с утиным расплющенным носом и лукавым взглядом остреньких, близко посаженных глаз; женщина слева – пожилая, темноволосая, с обычным деревенским пробором и невыразительным вялым лицом. Своим появлением я, видимо, прервал неторопливо шедший разговор. Шел он, по всей вероятности, между обоими моими соседями и той из женщин, которая сидела посредине напротив. По всему было ясно, что со своим новеньким груженым транспортом, в полосатом свитере (стало прохладно), чисто выбритый, я выглядел инородным телом в этой компании, однако никто из них и вида не показал.
Помолчав, они как ни в чем не бывало опять продолжали говорить о своем – о том, из какой кто деревни и как они сюда по песку добирались, куда и зачем кто едет. Сразу, конечно, нашлись общие знакомые и общие темы: дороги непролазные, где что можно достать из продуктов, а где нельзя, кто вышел замуж, а кто, наоборот, развелся, у кого какая сноха или зять, кто бьет свою жену, а кого, наоборот, жена колотит, кто пьет «до свинства», а кто так «только балуется».
Та, что спала, принялась вдруг громко храпеть, ее толкнули, и она утихла тотчас. Разговор продолжался. Наконец исчерпали все темы, разговор стал было затихать, но потом нашлась и еще одна тема, философская. Общим вниманием овладела та, что сидела напротив, – разбитная бабенка, имеющая заметную привычку поджимать губы, охать, качая головой и уперев щеку в ладонь, и, округляя губы буквой «о», вытирать их концом платка.