Дежурная равнодушно взглянула на меня, не узнавая.
— Вы обещали, — кротко сказал я.
— Люкс до семи утра и еще койка в общежитии.
— Тоже до семи?
— Можно до девяти, — разрешила она.
Я выбрал общежитие.
Это была большая, ярко освещенная общая комната, в жизни я еще не встречал такого ослепительного света. Оказалось, администрация считает, что в общежитии все должно быть, наружу, на свету, а может, других лампочек не было. За столом сидел маленький усатый человек и что-то читал, потом он мне рассказал, что он сын кочевника из казахских степей, а вот теперь защищает диссертацию по сварочным аппаратам. На койках спали два человека, молодой командировочный, кричащий со сна: «Лесоматериалы», и старичок, бубнящий: «План, план».
Но все обошлось, и все снова захрапели под ярко горящие всю ночь люстры и музыку оркестра, игравшего «Пусть всегда будет солнце».
Ранним утром, еще солнце не золотило купола Софийского собора, разбудил крик:
— Ри-иба для кошечек, ри-иба для кошечек!
Я заглянул вниз, в каменный колодец двора, и засмеялся. Я был дома.
Внизу стоял румяный старичишка в военном картузе и резиновых сапогах до колен с корзиной из ивовых прутьев, из которой сочилась вода.
— Ри-иба для кошечек!
В окнах на всех семи этажах появились кошачьи усы, словно в доме жили одни кошки.
Это были круглые, самодовольные пушистые рожи, и они облизывались, да, облизывались.
Я оделея и пошел в парикмахерский салон гостиницы.
В кресле у дородной маникюрши сидела дама в седых буклях. И маникюрша, взяв в руки ножнички, гортанно-горько осведомилась:
— Вы любите себя в длинных ногтях?
Я тихо засмеялся, сразу почувствовав себя дома.
Цирюльник был из тех, кого я помнил еще по нэпманским временам — роскошный, медлительный, в роговых очках, похожий на профессора оккультных наук.
Усадив меня в кресло и внимательно взглянув на меня, он швырнул старую простыню на пол, вынул из шкафчика и с треском раскрыл большой запечатанный конверт с белейшей простыней. Потом с таким же треском раскрыл еще несколько маленьких конвертов с салфетками и развернул такую подготовку, словно ему предстояло делать нейрохирургическую операцию.
Наконец, он включил электрическую машинку и жестом жреца приступил. И как только из-под жужжащей машинки полетели хлопья волос, он, как бы почувствовав, что я в его власти, начал:
— Откуда человек?
Я сказал, что приехал из Москвы.
— В командировку или по семейным?
Я ответил, что немного того, немного и этого.
Он помолчал, переваривая мой ответ и соображая, так ли это или я уклоняюсь от разговора.
Когда он наточил бритву и намылил мне щеки, я сказал:
— У меня девичья кожа, а волос жесткий, как у тифлисского кинто. Для него нужны овечьи ножницы.
Цирюльник был философ и кратко, сухо ответил:
— Борода создана для того, чтобы она росла.
Очевидно, он обиделся и теперь молча, высокомерно меня постриг и побрил.
— Компрессик уважаете?
Он сделал обжигающий, чисто юго-западный компресс, обильно наодеколонил меня и сказал:
— Будьте здоровы.
Я пришел к Бессарабке.
— А кому ранние мичуринские уцененные гвоздики?
— Лотос, лотос.
— И сколько вы хотите за всю эту комедию? — спрашивала тетка, разглядывая насыпанную на оцинкованный рундук гору тюльки.
— Мадам Славина, вас сметана встречала?
— Ветречала, встречала. Там дядечка в шляпе и с бородкой, только с рыжей бородкой, не седой, смотрите.
— Нет, девочка, нельзя так, так не пойдет, — говорил пожилой женщине, выбирающей товар получше, старик, продающий яйца прямо с контейнера со стружкой.
— Ничего, папочка, это самый смак, папочка, — уговаривала покупателя румяная молодуха, разложившая на лотке серую, таящую под солнцем подсолнечную халву.
— Стакан боржоми, — сказал я.
Киоскерша внимательно поглядела на меня.
— Вот сейчас я вам нарисую.
— А где можно достать?
— Сломаете ноги. — Она еще энергичнее стала полировать ногти.
Я стал переходить улицу в неположенном месте. Старшина, сидевший в голубом стакане, открыл дверцу и по-домашнему крикнул:
— Щоб тебе повылазило!
Когда я вернулся к гостинице, на углу бродил гражданин в новой соломке и новых босоножках и, не глядя на меня, как бы сам себе пробормотал:
— Мужское слово — три рубля, женское слово — пять рублей.
Я оглянулся. Он продолжал на молитвенный мотив бормотать свою странную фразу.