Оставалось идти промышлять на вещевой рынок.
Там на самом краю Ириней обнаружил добычливое место.
Целая куча потёртых и поношенных одеяний: пальто, шинелей, салопов висела на длиной гардеробной вешалке, привлекая внимание плохо одетых прохожих. По летнему времени не так дорого всё это стоит, так что и продавец у всего богатства был один.
Ириней выждал минуту, надел крайнее пальто и, пятясь, отошёл. Оказавшись в безопасности, он быстренько переоделся: снял мокрый и вонючий халат, упрятал его в мешок, и нарядился в пальто. Вернее, когда-то это была шинель: на груди виднелся след от споротой бляхи, на плечах некогда красовались аксельбанты, давно перешедшие в руки выжигам. И всё же остатки былой роскоши создавали благоприятное впечатление.
В таком виде Ириней мог ходить по всей ярмарке, не привлекая ненужного внимания. Его признавали за небогатого, но всё же, покупателя. Ириней перепробовал все выставленные на продаже ягоды: наестся — не наелся, но зубы чем-то занял. Отщипнул помалу творога, получил пяток лучинок, обмакнутых в сметану, — в общем, неплохо провёл время.
Народ вокруг клубился, что комары над земляничной полянкой.
О! А это, никак знакомый человечек!
— Здорово, братан, сколько лет, сколько зим!
— Здорово! Только я тебя что-то не припомню.
— Как же не припомнишь, меня забыть нельзя, — Ириней сломил баранку со связки, висящей на груди неожиданного знакомца, — Иринеем меня зовут. А ты — Семёха, я тебя хорошо помню. Пошли, братан, нальёшь мне за встречу шкалик водочки.
— Если бы ты мне налил, я бы, может, с тобой и пошёл. А так — извини-подвинься. Какой ты Ириней — не знаю, а я вовсе не Семёха, — сказал и, как мигнул — исчез в толпе.
— Как же, не Семёха? — пробормотал Ириней. — Я тебя оченно хорошо помню. Лет пять тому я у тебя на похоронах гулял. Эх, не захотел старого знакомца признать. Жмотом ты Семёха был, жмотом и после смерти остался. А ведь мог бы в честь такой встречи не шкалик выставить, а полуштоф.
Бормоча нечто в таком духе, Ириней нечувствительно очутился в шинке, где заказал полуштоф водки и тарелку мочёного гороха. Всклень налил пузанчик водочки, помянул как следует покойного Семёху, захрустел баранкой от Семёхи полученной. Второй раз помянул, зажевал горохом. Целовальник наклонился к Иринею, что-то спросил.
— Сейчас Семёха подойдёт, он заплатит, — ответил Ириней.
Целовальник кивнул и удивительно ловко снял с Иринея недавно надетую шинель.
На улице Ириней очутился без шинели, без водки и без единой горошины. И куда всё делось?
Дело шло к вечеру. Смеркалось. На улице холодало. Вроде бы самая макушка лета, днём жарища стоит, не то что в пальто, в халате жарко, а ночами заморозки, травы инеем серебрятся. От такой погоды огурцы рость перестают и поднимаются в цене, так что не украдёшь. А Иринею не об огурцах, а о себе думать надо. По такой погоде под забором не переночуешь, там до смерти замёрзнуть можно. Надо тёплый ночлег искать.
Ириней поёжился, растряхнул и надел халат. Просохнуть халат не успел, теплее не стало. Побрёл, не зная куда, надеясь на судьбу. Нетвёрдые ноги идти не хотели, но не ложиться же здесь, на дороге у поздних покупателей.
Тёмное трёхэтажное строение встало на пути. Да это же ночлежный дом! Скоро начнут пускать, тогда в окнах засветятся огоньки.
Ириней зашарил по карманам халата и драных портков. Ничего, кроме грязи и всякого сора. А за вход в ночлежку надо пятнадцать копеек давать. И невелика сумма, а, поди ж ты, взять негде.
Стащил с ног опорки, листом лопуха как мог пообчистил с них грязь. Зашёл в помещение, грохнул опорки на конторку. Мужик на пропуске, которого уважительно называли швейцаром, неодобрительно опорки оглядел, а потом выложил на конторку двугривенный. Внутри у Иринея всё задрожало. Двадцать копеек это та сумма, с которой можно завалиться в кабак. Гороха не дадут, но водочки нальют непременно. А это как раз то, что нужно Иринею.
Швейцар, уловив жадную дрожь, прикрыл монету заскорузлой ладонью. Деньги даются только за вход в ночлежку.
Печально вздохнув, Ириней расстался с последней обувью, получил сдачу и прошёл в ночлежный дом. Теперь ему предстоит относительно тёплая ночь, за семишник ему дадут миску пустой, без масла и соли пшённой каши, а на завтра у него останется три копейки денег и необходимость искать какую-то обувь на босые ноги.
Жаль ярмонка завтра заканчивается, и вместе с ней кончается вольготная жизнь.