К тому же, для «странных русских людей» всякое дело, особенно творческое, — непременно общественное, непременно служение («Русский писатель всегда хочет написать что-то вроде евангелия», — сочувственно пересказывал Горький слова известного в ту пору литератора Каронина-Петропавловского). Крамской писал в 1874 году: «Всюду настоящие люди томятся и ждут голоса искусства! Напрягают зрение и слух: не идет ли мессия?»
Ярошенко, кажется, всерьез подумывал об отставке. Но кто-кто, а Крамской знал, что такое заказы, художество ради хлеба насущного. Он убеждал Ярошенко не пренебрегать материальной независимостью. Все, кому желал бы следовать Ярошенко, маются с заказными портретами, иконостасами, «деревяшками» — гравюрами, предназначенными для массового потребления.
Ярошенко останется служить еще семнадцать лет, но выбор уже сделан — по-ярошенковски бесповоротно.
«От чина полковника Николай Александрович отказывался в течение пяти лет, — рассказывает жена художника, — так как с этим чином ему предлагали такие места, которые не давали ему возможности заниматься живописью, и согласился лишь тогда, когда освободилось место полковника для особых поручений, так как на этом месте нужно было только три раза в неделю быть на службе, хотя на дом приходилось брать много работы, но это он делал по вечерам. Н. А. несколько раз начальство предлагало места более видные и более обеспечивающие в материальном отношении, но ради искусства он решительно отказывался и довольствовался тем скромным положением, лишь бы иметь возможность заниматься живописью».
Но, обеспечив службой некоторую материальную независимость, Ярошенко так же бесповоротно отказался от всякой работы по заказам (за всю жизнь исполнил буквально два-три «заказных» портрета людей ему знакомых и близких).
Летом 1874 года сделан выбор: отныне Ярошенко не офицер среди художников, а художник среди офицеров. В исторических очерках военно-учебных заведений, где Ярошенко получал образование, будет числиться не полковник Ярошенко, а Ярошенко — «наш знаменитый художник».
Еще ничего не создано; для большинства людей искусства он еще по-прежнему безымянный офицер (впрочем, мало кто из людей искусства вообще о нем знает), но Ярошенко покидает Сиверскую художником.
Осознание собственных возможностей, появившаяся уверенность, что люди ждут и твоего слова, мучительное ощущение даром потраченного времени помогают человеку почувствовать в себе художника.
Четвертая передвижная, которая должна открыться через полгода, теперь для Ярошенко срок и цель. После ученических рисунков и набросков, после первых портретов, в которых так приметна проба сил, он с непостижимой уверенностью берется за большую картину. И пишет ее непостижимо решительно и быстро.
Явление художника
Первая картина Ярошенко — «Невский проспект ночью».
Для современников название достаточно ясное и выразительное.
Писатель-демократ Слепцов несколькими годами раньше выступал на ту же тему в «Женском вестнике»: «Я возвращался домой по Невскому. Вдруг ко мне подбежала женщина и стала просить четвертака… „Ради бога, дайте, — сказала она, — я день не ела… есть хочу“… Не кидайте в нее камня. Ей есть хочется!»
Проституция была частью женского вопроса, «женского дела»; в этом вопросе полно и очевидно обнаруживали себя пороки всего общественного устройства. Решение женского вопроса, замечал Слепцов, «несмотря на свой специальный характер, клонится к пользе всех людей вообще», Ярошенко принес в русскую живопись новую тему, в которой современники находили злободневность и широту.
С первой же картины выявилась важная черта творчества Ярошенко — изображение народной жизни через жизнь города. В городе, более того — в Петербурге, художник долго будет находить героев и сюжеты, мысль и чувство своих картин.
В конце шестидесятых годов сильно прошумел объемистый роман Всеволода Крестовского «Петербургские трущобы». Номера журнала, где он печатался, тотчас раскупались, ходили по рукам, в библиотеках за ними стояла длинная очередь. В описании петербургского «дна» автор проявил немалую изобретательность, хотя и не сумел скрыть небескорыстного увлечения «Парижскими тайнами» Эжена Сю. Некоторые «лихо закрученные» страницы романа Крестовского, бьющие на эффект и не отличающиеся строгим вкусом, пародировал Адриан Маркович Волков. Он издал свои «Петербургские трущобы» — в карикатурах. Волкову и его кругу претило облегченное изображение социальных пороков. Но и Крестовский в авторских отступлениях, отдыхая минуту-другую от головокружительных приключений, в которые погружался со своими многочисленными героями, задавал тот же наболевший вопрос: «Какие причины приводят человека к такой жизни?» И предлагал: «Вглядись поближе, попристальней в этих женщин, ознакомься, насколько возможно, с условиями их существования, с их социальным положением…»
По статистике половину петербургских проституток составляли крестьянки, пришедшие в город на заработки, и около сорока процентов — представительницы городской бедноты.
«Женщина гибнет, — писал Слепцов, — она не доживает в большинстве случаев до сорока лет и умирает в беде, проклиная свою жизнь».
Статистика деловито подтверждала: более девяноста процентов проституток — женщины от пятнадцати до тридцати; проституток, которым больше сорока, в Петербурге «практически нет».
Вокруг женского вопроса шла упорная полемика, устная и в печати. Появлялись статьи о печальной необходимости проституции в больших городах, о необходимом удовлетворении «общественных потребностей» и жертвах «общественного темперамента». Появлялись также статьи, призывающие взглянуть на женский вопрос «попроще»: кто мешает неимущим женщинам работать и быть счастливыми — «у нас плата за женский труд очень достаточна». Но известный публицист писал, что доля большинства женщин — «изнурительный труд», а понятие «идеального счастья» — «кусок насущного хлеба».
Сюжет, выбранный Ярошенко, для современников художника не частный случай. За ним — размышления о необходимости переустройства жизни, споры, борьба.
«На дворе сыро, холодно, моросит дождь, — годы спустя вспоминал картину сам Ярошенко, — словом, такая погода, что хороший хозяин собаку на двор не выгонит».
«Невский проспект ночью»: непрестанный осенний дождь, холод, туман, и собаки ни одной не видно (должно быть, на Невском все хорошие хозяева), только три женщины по собственной охоте не уходят «со двора» — спасаясь от дождя, жмутся к стенам домов, ждут прохожего «господина»… Они обыкновенны, будничны, такая же привычная принадлежность ночного Невского, как Невский принадлежность города. Две женщины притулились на ступенях подъезда, третья приметила медленно бредущего вдали человека. Она словно прицеливается, выглядывая из-за колонн. Ее фигура, одежда, поза, движение, которым она подобрала юбки, развязны, жалки, смешны. В силуэте даже чуть умышленно подчеркнуто сходство с мокрым, однако старающимся не утратить бойкости петухом.
Женщины не жертвуют собой, не чувствуют себя жертвами — такая жизнь, такое занятие. Ярошенко не ищет психологических решений, не подчеркивает духовного слома, разлада со средой. Ужасна заурядность этих женщин, обыкновенных, как дождь.
В обзорах Четвертой передвижной выставки было отмечено появление художника Ярошенко; о «Невском проспекте ночью» написано, впрочем, немного. Некоторые критики встретили картину недоброжелательно: один увидел в ней «узкое, фотографическое миросозерцание», другой со смехом приветствовал новый вид живописи — «врачебно-полицейский», третий вообще ничего не нашел в картине, все трое отметили ошибки в рисунке и живописи. «Тем не менее, — замечает неблагосклонный критик, — странная картина очень нравится многим из публики».
Художник Остроухов позже писал, что мысль Ярошенко не была должным образом понята, но товарищи, передвижники, «оценили этот первый его шаг и встретили художника с радушно протянутой рукой».