Об этих днях разгула национализма Галан даже через много лет не мог писать без отвращения и гнева: «Не было такого унижения, какого не испытывали бы тогда украинцы, заподозренные в симпатиях к России, и даже национальное имя их было предметом ненависти».
Он наблюдал такие «вещи, которые можно сравнить только с резней армян в Турции. В Перемышле среди бела дня 47 украинцев, в том числе и семнадцатилетний подросток, были зарублены гусарами».
Уже в самом раннем детстве Галан видел черно-желтые знамена Габсбургов с нашитыми на шелковых полотнищах изображениями хищного двуглавого черного орла, напоминающего злобного, рассерженного грифа. Под этими знаменами лихо гарцевали австрийские драгуны — в Перемышле проходили учения.
Легенды о неприступности фортов Перемышля старательно распространялись вперемежку с баснями об «австрийском рае» для галицийских украинцев. «У нас, и только у нас, — Пьемонт украинской культуры», — говаривали педагоги, состоящие на службе австрийского монарха, перемышльским школьникам и гимназистам, в числе которых был Галан. И звали юных галичан готовиться к тому историческому часу, когда они, «молодые орлы-самостийники», полетят в златоглавый Киев, к его золотым воротам, спасать большую Украину от гнета «москалей».
Среди людей, окружавших юного Галана, были и те, кто всерьез верил этой усиленно насаждаемой теорийке о «Галиции-Пьемонте».
При ликовании украинских буржуа из Галиции в соломенных канотье и черных котелках, мечтающих, как они станут со временем министрами «всея Украины» под булавой украинского гетмана из династии Габсбургов — эрцгерцога Вильгельма, прозванного «Василием Вышиванным», рылся в тишине ночной в архивах историк Михаил Грушевский.
Еще в конце прошлого века гениальный Иван Франко показал, кто водил пером этого наемного историка. Купленный на немецкие марки и австрийские кроны, он исписывал килограммы бумаги, готовя духовную пищу для людей, обманутых украинскими националистами. Основной целью продажной жизни Грушевского стало вбивать клин между Украиной и Россией. Везде и всюду доказывал он, что еще задолго до Владимира Мономаха украинцы были куда ближе по духу, по родству… немцам, голландцам, бельгийцам, испанцам, нежели русским.
Через два дня после ареста отца мать Ярослава вызвали в гимназию.
Сухой, чопорный директор даже не пригласил ее сесть.
— Сожалею, пани, — официальным тоном медленно произнес он. — Очень сожалею… Но сын государственного преступника учиться у нас не может. Да, не может…
Он помолчал, тупо уставясь в огромный портрет императора, висевший напротив его стола, потом добавил:
— С завтрашнего дня ваш сын может быть свободным. — И, круто повернувшись, вышел из кабинета, оставив мать Галана наедине со своими невеселыми мыслями и своим горем.
Семью Галанов из крепости Перемышль выслали в Дынов.
И вот грянула война!
…Мальчишки-газетчики метались по улицам Дынова, потрясая пачками еще пахнущих типографской краской листов газеты «Земля Пшемышьска», и охрипшими голосами выкрикивали новости: «Бой под Владимиром-Волынским…», «Англо-французский флот атакует австрийские суда», «Австрийский броненосец „Эриньи“ потоплен», «Французы занимают новые пункты в Вогезах», «Германцы атакуют Динан», «Бои на австрийской границе при Краснике, Городке и Стоянове», «Германское наступление грозит Брюсселю», «Король и правительство переезжают в Антверпен…»
1 августа 1914 года Германия объявила войну России.
Ярослав видел — мать растерялась.
— Отец в Талергофе, — устало сказала она однажды, вернувшись из города. Села на кровать и заплакала.
Ярослав подошел, обнял ее за плечи.
— Не надо, мама!.. Слезами ничему не поможешь… Откуда ты узнала?
— Сказали в комендатуре.
— Ты там была?
— Да.
— Может быть, можно подать прошение?
— Кому?
— А что это такое — Талергоф?
— Концентрационный лагерь… Недалеко от Граца. Там много таких, как отец…
Едва прогремели первые залпы австрийских и русских орудий, по всей Галиции выросли виселицы. Поручики-аудиторы военно-полевых судов австро-венгерской армии зачастую приговаривали к смертной казни за одну найденную русскую книгу или газету, а уж если подсудимый с гордостью говорил: «Я русский!», а не «русин», как принято было в Австро-Венгрии называть украинцев и русских, то тем самым он подписывал себе приговор…