Тысячами взрывов, трассирующими пулями, всплесками ракет расцвечено небо над городом. Необъятная, воистину русская даль открывается с Мамаева кургана. Некогда тихая, задумчивая по утрам, тронутая дымкой заводов. Сейчас огненный шар солнца тускло катится по горизонту, едва просвечивая через дым. Вздыбленная, Я распятая войной земля. Всполохи пожарищ бросают на нее кровавые отблески; а когда вступит в свои права ночь, повиснут над поднятыми в зенит раскаленными остовами зданий осветительные ракеты и десятками огоньков означатся могилы горящих станков.
А утром снова проглянут дали, и стиснувшая зубы страна недосчитается еще нескольких своих бойцов. И десятки незваных пришельцев уже не увидят рассвета. И снова заревут моторы танков, вздыбится разрывами земля, прорежут небо горящие самолеты, тысячи солдат фюрера начнут свой бесплодный штурм.
А потом придет победа. Она рождалась здесь, на командном пункте генерала В. Чуйкова, в ставшем легендою Доме Павлова, в окопах Мамаева кургана, и гитлеровский рейх будет справлять невиданный в истории позорный траур.
Он ждал этого часа, потому такой взволнованной и ликующей получилась одна из лучших его статей — «Сталинград». Она была написана Галаном сразу после победы советских войск под Сталинградом.
Обращаясь к своим землякам, трудящимся оккупированной, но не сдавшейся Украины, Галан как бы размышлял вместе с ними о судьбе Родины и путях к победе: «Мы знаем, с каким волнением, с какой сердечной тревогой смотрели на Сталинград наш народ и народы закабаленной Европы… Слово „Сталинград“ с одинаковой любовью произносили в Белграде, Париже и Монтевидео. Сегодня это гордое слово стало синонимом победы над варварами XX столетия.
Бойцы, которые отстаивали и отстояли Сталинград, не почивают на лаврах. Вчера они заставили немецкого фельдмаршала покорно поднять руки, сегодня они идут боевыми дорогами на запад, неся волю Украине. В морозные дни и ночи, в метель, среди заснеженных степей они штурмуют одну вражескую позицию за второй, они взламывают одну линию гитлеровских укреплений за другой. Перед ними украинская земля, истоптанная, изувеченная врагом… земля, сыновья которой в самые черные для нашей Отчизны дни показали себя достойными наследниками великих предков…»
1943 год застает Галана в Москве.
Слишком много было позади потерь и могил, и душа ожесточилась страшными видениями грозной и бесконечной войны. И неистребимая боль — как гарь на выжженном поле. Он думал, что уже все выгорело в его сердце, не способном, казалось, ни к радости, ни к любви, ни к обыкновенной человеческой потребности отчуждения от неимоверного напряжения, которое, собственно, без перерывов и «окон» составило всю его, Галана, судьбу.
Но так устроен человек, что почти инстинктивно, часто не сознавая этого сам, он стремится вырваться из кажущегося неразрывным круга одиночества и ненависти, сжигающей его душу. И хотя Галан знал, что такое нравственное состояние сейчас, в исковерканные и опаленные войной годы, пожалуй, у всех, он все же шел к друзьям — в Центральный Дом литераторов на улице Воровского.
Привыкший всегда быть среди людей, он терялся, не находил себе места в одиночестве, а здесь можно было и отвести душу, и узнать последние новости, да в конце концов и выпить с чудом вернувшимися с фронта ребятами положенные сто фронтовых граммов.
В тот день он зашел в ЦДЛ почти перед его закрытием, выпил стакан чаю в буфете и решил уже было отправиться к себе в гостиницу, когда увидел в гардеробной одевавшуюся молодую женщину с мягкими чертами лица, усталыми и, как показалось ему, бесконечно добрыми глазами.
— Кто она? — спросил он у приятеля-литератора.
— Кроткова Мария Александровна. Молодой художник. Сейчас работает у нас. Разве вы не знакомы? — удивился приятель. — У нас ее здесь все знают. Прекрасной души человек… Хочешь, познакомлю?
— Нет, нет! — Галан испугался. — Что ты? И с чего вдруг так запросто?.. Она может бог знает что обо мне подумать…
— Ну, как знаешь. — Приятель пожал плечами и отошел к игравшим за маленьким столиком в шахматы.
Галан все же решился, подошел к Марии Александровне.
Сама она в письме к А. Елкину рассказывала об этой встрече так:
«На вид это был молчаливый и, казалось, даже суровый человек в военной форме. Впрочем, при первом же разговоре с ним эта суровость как-то рассеивалась и уступала место впечатлению, что это человек не только большой воли и ума, но и большого сердца.