Илларион вновь говорит о киевском князе как о кагане - вероятно, он настойчиво пытался внедрить этот титул в официальную практику, хотя пока что в пределах самой Руси. Но не менее любопытно другое: в записи о поставлении Илларион называет себя «Мнихом и прозвитером», то есть иеромонахом; летопись же именует его просто «Пресвитером» (священником). По-видимому, киевский проповедник принял пострижение незадолго до поставления на кафедру, в предверии того шага, который побуждал его сделать князь Ярослав. В практике Русской церкви это не единственный случай, когда тот или иной князь добивался избрания в епископы или митрополиты «бельца», то есть священника, не облеченного в черные иноческие одежды, и тот лишь в последний момент принимал иночество. В недошедшем до нас Житии преподобного Антония сообщалось о том, что Илларион был пострижен самим Антонием. «Про Иллариона же митрополита, - писал епископ Владимиро-Суздальский Симон в послании к печерскому Постриженнику Поликарпу (это послание легло в основу Киево-Печерского патерика), - ты и сам читал в Житии святого Антония, что им он пострижен был и святительства сподобился»45. Надо полагать, что пришедший с Афона Антоний к началу 50-х годов XI века был в Киеве одним из немногих постриженииков авторитетной православной обители, да и само поселение его в берестовской пещерке свидетельствует о его знакомстве и, более того, добрых отношениях с будим митрополитом. Так что выбор Иллариона - если действительно Антоний совершил над ним положенный обряд - представляется осмысленным и далеко не случайным.
Но это лишь одно из нарушений устоявшихся правил избрания канидата на митрополичью кафедру. Гораздо важнее другое: Илларион был избран «изволением» Ярослава и собором русских епископов, причем избран в граде Киеве, в соборе Святой Софии, а не в Константинопольской Агиа Софии, как это было принято ранее, и, кажется, без какого-либо участия константинопольского патриарха и его постоянного совета (Эндемусы)46. Несомненно, это нельзя рас·-ценить иначе как прямой вызов если не всей византийской иерархии, то, по крайней мере, константинопольскому патриархату.
Причины и значение столь необычного шага историки определяют по-разному. Еще авторы Никоновcкой летописи, писавшие в X веке, попытались обосновать законность и правомерность действий русского кнзя, вспомнив при этом о «бранях и нестроениях», бывших при Ярославе между русскими и греками: «Ярославу… с греки брани и нестроения быша, и сице Ярослав с епископы своими русскими сьвещавше, умыслиша по священному правилу и уставу апостольскому сице: правило святых апостол 1-е: два или трие епископы да поставляють единаго епископа, и по сему священном правилу и уставу божественных апостол сьшед-шеся русстии епископи поставиша Иллариона, Русина, митрополита Киеву и всей Русской земле, не отлучающеся от православных патриарх и благочестна Греческаго закона, ни гордящися от них поставлятися, но сьблюдающеся (остерегаясь. - А. К.) от вражды и лукавьства, якоже беша тогда»47.
Эти рассуждения русских книжников, принадлежавших к кругу московского митрополита Даниила (1522-1539), представляют, конечно, чисто историографический, но не источниковедческий интерес: вопрос о законности поставления русского митрополита собором епископов без санкции константинопольского патриарха приобрел актуальность в X веке, после установления автокефалии Русской церкви (в частности, он обсуждался на созванном митрополитом Даниилом церковном соборе 1531 года), и потому первый прецедент подобного рода, относящийся ко временам Ярослава Мудрого, не мог не стать аргументом во внутрицерковной дискуссии48. Однако ссылки авторов Никоновcкой летописи на «брани и нестроения» с греками по существу задали тон всей последующей отечественной историографии: поставление на митрополию русина Иллариона в обход прав Константинопольского патриархата стало восприниматься как продолжение русско-византийского конфликта, начатого войной 1043 года, и новое проявление стремления Киевского государства высвободиться из-под влияния и опеки Византии49. Показательно, например, суждение на этот счет В. Н. Татищева. «По смерти митрополита русского, - писал он, - Ярослав, яко имея со греки великое несогласие, не хотя более патриархом цареградским допустить на Русью властвовать и богатство истощать, велел, собраться епископом русским и по правилом святых апостол избрав, митрополита поставить»50.