- Отчего плачет-то? - спрашивали их.
- Да ведь причин для слез в жизни нашей немало, - уклончиво ответствовали копиисты и писчики. - Мы и сами рыдать готовы, да времени совсем не стало. Эвон сколько писанины нам навалили. до свету не управимся!
Меня спросят: как обстояли дела в рукопашных схватках?
Тут я отвечу, что слово "избил" в документах не указывалось, вместо этого писалось, что бьющий "делал руками некоторые опыты". А как, спросите вы, насчет этого самого? Надеюсь, вы и сами понимаете, о чем я вас спрашиваю.
- Были, - отвечу я вам, положа руку на сердце.
Правда, веселых домов для этого не водилось, а веселые девицы - да, существовали. По секрету скажу вам даже большее: некто Иван Четвертухин, человек широких взглядов на жизнь и мрачной ревностью никогда не страдавший, свободно допускал к себе гостей, соблазненных рубенсовскими формами его несравненной Агафьи Тихоновны. Глядя же на то, как широко зажила эта Агафья, поддалась искушению и сноха ее, а потом и кума в непотребство скатилась, почему магистрат Ярославля немедленно вмешался; всех плетьми на площади пересек, дом разломал, а Четвертухину с его Агафьей было указано ехать в деревню и там затаиться. Если же учесть, что плетьми тогда передрали даже тех, кто заглядывался на безбожную красу Агафьи, так вы представляете, какой хохот стоял тогда на улицах. Да, удовольствий было немало!
Я бы, читатель, мог и дальше рассказывать о том, как жили и веселились мои добрые ярославцы, но - вот беда! - все архивы Ярославля сгорели в 1768 году.
С этого времени, когда бумаг не стало, а история обрела свое новое прогрессивное течение, я и начинаю свой рассказ о страданиях ярославского поручика Семена Самойлова.
Предупреждаю: ничего особенного с ним не случится, но он важен для нас - как скромное дитя своего времени.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
При пожаре 25 июня 1768 года выгорела почти половина Ярославля, и память об этом дне очень долго хранилась среди жителей, которые, уже дряхлыми старцами, дожив до времен Пушкина и Лермонтова, поучали внуков и правнуков:
- Не шуткуй с огнем, а где вино на столе, там особливо надобно от огня иметь бережение.
- Дедушка, а откель пожар зачался?
- Вестимо где - в кабаке. Были б тамотко трезвые, так рази такое бы полыхание допустили?..
"Первое запаление, - по свидетельству документов, - последовало на питейном дворе ведерной и чарочной продажи". Нет смысла перечислять ущерб, погибло в огне лишь трое посадских, зато город выжгло дотла, не стало даже острога и магистрата, исчез Гостиный двор с его 583 лавками, не стало и "торговых" (то есть платных) бань, в которых мылись горожане, своих бань не имевшие. Вот после пожара и состоялось явление из дыма отставного поручика Семена Самойлова.
Члены магистрата ютились в сиротском суде, обсуждая, как помочь городу в его бедствии, когда поручик предстал перед ними со словами:
- Мне бы снасти от вашей милости выправить.
Вроде бы человек собрался поймать "шекснинску стерлядь золотую", что была воспета Гаврилой Державиным, но далее речь пошла совсем об иных "снастях".
- Беспокою вас не напрасно я, ибо состою хранителем вещей, для государства значительных и драгоценных.
- А что за вещи-то у тебя? - спрашивали.
- Для соблюдения благочиния и порядка очень необходимые, как-то кнуты, щипцы для вырывания ноздрей и железные клейма, коими метить людишек положено.
Битых кнутом, с ноздрями рваными да еще клейменных раскаленным железом людьми не считали - их и звали не людьми, а "шельмами". Перечислив набор своих сокровищ, их хранитель в ранге поручика добавил, плача:
- Во время пожара снасти мои то ли сгорели, то ли украдены, а заплечных дел мастер пропал вместе с ними.
При этом выложил бумагу, не им писанную - по причине безграмотности, но им продиктованную, в которой Самойлов просил канцелярию, чтобы "благоволила приказать все оныя снасти искупить".
- На "искупление", - отвечали ему управители славного города Ярославля, - в магистрате денег нет и не будет. Нельзя ли кнутья твои заменить плетями обычными?
На что и был получен ответ от Самойлова, что русский человек плетей не боится. "Вообще ярославцы, - писал историк, - смотрели на плеть как-то нежно, почти благодушно, считая ее орудием очень легким, каким она и была действительно - по сравнению с кнутом: кнута наши предки страшно боялись!"
Доказав всемогущество кнута в добывании на допросах истины, чтобы тем же кнутом потом и наказывать за ту же самую истину, Самойлов усугубил положение ярким пророчеством:
- Опосля пожара, когда из острога все колодники разбежались, теперь честному люду проезду на дорогах не станется. А у нас, как на грех, ни одного кнута. Узнай об этом разбойнички - то-то они возликуют!