– Не могу поверить, что это ты! – вырвалось у меня. – А я думал...
– Да?
Я ухмыльнулся.
– Неважно. Что ты делаешь в столице?
– Я здесь живу.
Я тут же принялся искать глазами обручальное кольцо.
– Я не замужем.
Меня бросило в краску из-за того, давнишнего греха.
Ракель доброжелательно улыбнулась.
– Пойдем перекусим вместе. Мне будет любопытно тебя послушать, Хуан, ведь о твоих похождениях судачат даже больше, чем о войнах в Европе.
Она привела меня к себе, в скромное жилище, выходившее окнами на Аламеду. Ракель жила одна, а с хозяйством управлялась с помощью единственной приходящей служанки-индианки. В Бахио у нее остались родительский дом и друзья, так что она бывала там каждый год.
– Одинокая жизнь мне подходит, – сказала моя собеседница, наливая кофе мне и шоколад себе.
И то сказать, томиться одиночеством ей не приходилось, ибо она учила девочек музыке и поэзии.
– Я также даю своим ученицам и некоторое представление об окружающем их мире, – добавила со смехом Ракель. – Но лишь некоторое, такое, чтобы родители считали, будто я просто готовлю их к замужеству. Кроме того, я всегда очень осторожна в своих высказываниях насчет политики, ибо мне вовсе не хочется, чтобы альгвазилы вице-короля арестовали меня как подстрекательницу и возмутительницу спокойствия. Воздерживаюсь я и от критики в адрес церкви и церковников, этих душителей свободной мысли. До сих пор не могу забыть, как однажды ночью служители инквизиции постучались в нашу дверь.
Мы вспоминали Гуанахуато и беседовали о путешествиях, совершенных мною после того, как я покинул город. Разумеется, я основательно приукрасил историю о том, как покинул колонию разбойником, а вернулся в нее героем. Ну а вопрос о том, как я бросил Ракель, едва лишь у ее семьи возникли затруднения, вообще не поднимался. Поймите меня правильно, я никогда не гордился этим своим поступком, но, откровенно говоря, после всех имевших место событий считал, что для Ракель все обернулось даже к лучшему. Действительно, большая радость выйди замуж за гачупино и потом вдруг узнать, что на самом деле твой супруг – пеон и сын ацтекской шлюхи?
Постепенно разговор у нас зашел об общих знакомых и коснулся Лизарди, которого, как оказалось, знала и Ракель.
– Мы с ним состоим в одном литературном кружке, – пояснила она, охарактеризовав его как человека одаренного, но ненадежного. – Лизарди придерживается весьма прогрессивных взглядов и убедительно их отстаивает, однако, по общему мнению, труслив, и мы остерегаемся говорить при нем открыто: ведь стоит только людям вице-короля на него поднажать, и он наверняка выдаст нас всех с потрохами.
Несколько месяцев назад альгвазилы сыграли с ним злую шутку, – продолжала моя собеседница. – Посадили беднягу в камеру, предназначавшуюся для тех, кого утром отправят на казнь. А один из тюремщиков переоделся священником и явился в узилище, якобы чтобы выслушать исповедь. Говорят, Лизарди предложил назвать поименно всех знакомых ему людей, когда-либо отзывавшихся дурно о вице-короле, если только это спасет его от виселицы.
Я расхохотался.
– Над чем ты смеешься? – спросила Ракель.
– Над собой. Точнее, над собственной тупостью. Я ведь был в Долоресе, когда туда нагрянули люди вице-короля. Так вот, оказывается, в чем дело: это Лизарди меня предал.
– Ты ошибаешься, Хуан. Альгвазилы действительно арестовали его по дороге в Мехико, после того как он оставил тебя в Долоресе, но нет, тебя Лизарди не предавал. Вместо этого он донес на падре Идальго, рассказав властям о его незаконной деятельности. Конечно, они об этом и раньше знали, но до поры до времени закрывали глаза. А затем начали действовать, поняв, что эта история начинает приобретать известность – того и гляди Лизарди распишет ее в своих памфлетах.
– Жалкий пес... И это после того, как падре принимал нас с таким радушием!
Ракель пожала плечами.
– Падре уже давно простил его. У отца Идальго великое сердце, полное бескорыстной любви ко всем людям.
Я хотел было спросить, знает ли Ракель Идальго лично, но тут припомнил, что падре сидел в ее коляске, когда я ударил посмевшего прикоснуться к моей лошади lépero.
Она опустила глаза, уставившись на мои сапоги.
– Знаю, – вздохнул я, – сапоги у меня, прямо скажем, не ахти какие: латаные-перелатаные, их уже толком починить невозможно, но мне они особенно дороги. Только представь, Изабелла прислала их мне, когда я был узником в Гуанахуато.
Некоторое время девушка молча, с застывшей на губах улыбкой смотрела на меня, а затем проговорила:
– Я понимаю твои чувства. У моего отца имелась такая же пара, и она тоже была мне дорога.