Но всему приходит конец, и вот мы, выбившиеся из сил, уже ни на что не способные и потому невинные в своей наготе, замерли, некоторое время оставаясь неподвижными и безмолвными.
Наконец я спросил:
– У тебя давно этого не было?
– Да, весьма долгое время, с тех пор как этого негодяя, моего мужа, пристрелил ревнивый соперник. Но и когда он был жив, я ни разу не испытывала с ним ничего подобного.
– Un hombre duro? – спросил я. – Крепкий мужчина он был, а?
– Un hombre nada. Как мужчина он был никакой.
Марина говорила все это с закрытыми глазами, а, открыв их, перекатилась на меня, вправила в себя моего дружка и проговорила:
– В одном ты был не прав. Твое мужское достоинство больше и тверже, чем пушка.
После такого заявления мой поникший было amigo таинственным образом воспрянул, и мы возобновили свой безумный танец.
27
Прежде чем вернуться в дом Марины, мы снова охладились в пруду, непринужденно, словно были знакомы целую вечность, болтая о том о сем, причем я ни разу не вспомнил о том, что она принадлежит к народу ацтеков. Впрочем, как и о том, что рано или поздно нам с Лизарди придется отсюда убраться. Об этом мне просто не хотелось думать.
– Я хочу показать тебе одного из моих питомцев, – сказала Марина. – Покупатель на него у меня уже есть, но сначала я должна приучить скакуна к седлу.
Она некоторое время вела невыезженного буланого коня вокруг поля, поглаживая его по шее, глядя ему в глаза и шепча что-то невнятное, а потом вдруг без седла вскочила ему на спину, и жеребец понес ее по лугу. Сначала скакун брыкался, вскидывался на дыбы, пытался ухватить наездницу зубами за руки или за ноги, метался из стороны в сторону, но постепенно утихомиривался, замедляя аллюр.
На все про все у Марины ушло полчаса, и вернулась она уже на объезженном коне. Набросила на него седло, подтянула подпругу и снова проехалась, после чего надела и уздечку. Конь, похоже, больше не возражал.
Я смотрел на все это как завороженный, ибо был потрясен тем умением и непринужденной легкостью, которые только что продемонстрировала моя возлюбленная. Мало кто из vaquero мог бы сравниться с Мариной в искусстве верховой езды, а уж превзойти ее в уверенности было просто невозможно. Оставалось лишь поражаться тому, на что может быть способна женщина.
– Как ты это проделала? – допытывался я.
– Я просто говорила с ним время от времени, вот так... – Она прошептала что-то коню и слегка потрепала за ухо, нежно поглаживая его шею и нос.
– И давно ты с ним разговариваешь?
– Несколько дней.
Мне потребовалась бы неделя усиленной тренировки, чтобы приучить буланого к седлу, а потом еще одна неделя на шпоры, шенкеля, арапник.
Вскоре Марина оставила лошадь и подошла ко мне. Я стоял, прислонившись к изгороди и покуривая сигару.
– А ты сам разве не так делаешь?
Я покачал головой.
– Я обучаю лошадей так же, как и женщин, – загоняю их до полусмерти, пока не взмокнут.
Она рассмеялась настолько громко, что конь прянул с негромким ржанием. Ее глубокий, горловой смех совсем не походил на хрустальные колокольчики Изабеллы, однако мне он, по крайней мере сейчас, нравился больше.
– А мне казалось, ты бросила разводить caballos, – заметил я, кивнув на лошадей.
– Я нашла покупателя, который ничего не имеет против того, чтобы приобрести коня, выращенного и обученного женщиной. Точнее, покупательницу – вдову владельца гасиенды. – Она оценивающе посмотрела на меня острыми, проницательными глазами. – Кстати, о владельцах гасиенд: я так понимаю, что сеньор Айала все еще с нами. Он всем рассказывает, какой ты искусный врачеватель.
Я пожал плечами, стараясь выглядеть скромно.
– Это было пустяковое дело, ничего особенного. Толика медицинских познаний да милость Бога, направлявшего мою руку.
– Боюсь, что в скором времени больные со всей округи выстроятся в очередь у церкви в ожидании твоих чудес.
Подобная перспектива привела меня в такой ужас, что Марина снова весело рассмеялась.
– Если ты захочешь остаться в Долоресе, у тебя здесь будет масса дел по медицинской части.
– Только одно может задержать меня в Долоресе. – С этими словами я снова заключил Марину в объятия и припал к ее губам.