Не знаю, откуда что бралось; стоило мне начать, и, уже не мог остановиться. Впрочем, какая разница откуда. Я мог сочинять лимерики, хохотать над ними и испытывать при этом удовлетворение. Как приятно чувствовав себя способным делать вещи, которые вообще не имеет никакого смысла.
И пусть остальной мир катится в тартарары!
Я решился. Никогда ни для кого не буду жратвой.
Я принимал продолжительные мыслительные ванны.
Думал о Лиз и онанировал.
Оставив телевизор, бормочущий о челночных запусках и перспективах лунной экологии, я отвернулся от всех приборов, оставшись наедине с музыкой, словами, видениями и запахами. Я переходил из одного брошенного дома в другой, шаря по полкам в поисках компакт-дисков, записей, книги игр.
Меня не отпускала злоба.
Меня мучил страх.
Я плакал.
Я кричал. Я очень много кричал.
Спал, ел и дрожал и спустя некоторое время перестал часто плакать и сильно злиться, а в один прекрасный день даже поймал себя на том, что смеюсь над чем-то сказанным по телевизору. Там ляпнули несуразность, глупость — это было смешно, и я умилился себе.
Я учился снова быть обыкновенным.
И чувствовал себя потрясающе! Я мог быть обыкновенным.
А потом опять загрустил, не знаю почему.
Но теперь я знал, что происходит: я выздоравливал.
Из глубин памяти всплыла на поверхность одна вещь. Я уже кое-что слышал о подобных Откровениях — задолго до того, как в Африке и Индии разразились эпидемии. Кто-то удрал из племени ревилеционистов и написал книгу о том, что ему пришлось пережить. Изо дня в день он жил там на пике такого невероятного эмоционального напряжения, что, лишившись постоянного раздражителя, впал в глубочайшую физическую и умственную депрессию.
Сейчас то же самое происходило со мной. Все закономерно.
Это — часть процесса.
Когда депрессия пройдет, я снова стану самим собой.
Кем бы я ни оказался.
Но, по крайней мере, теперь все ясно: во мне снова просыпается настоящая ответственность за свою личность.
Впервые за эти дни я вышел погулять. На улице моросило. Холодные капли летели в глаза. Это было прекрасно. В первый раз за многие месяцы по моим щекам стекала вода, которая не была соленой.
29 СЕМЬЯ
Страдание любит только одну компанию — одиночество.
Мне надо было ехать на север. К Сан-Франциско.
Я отправился на юг.
Я не знал точно, где находится это место, — даже не знал, зачем еду туда, — но куда-то надо было ехать, а туда я смогу найти дорогу.
Вдоль прямой как стрела автострады 101 сплошь тянулись высокие деревья и сгоревшие дома. По этому шоссе люди ринулись из Сан-Франциско на юг, распространяя мор на своем пути. Каждый сожженный дом или брошенный автомобиль стал памятником.
Теперь на автостраде не было ни души.
Брошенные машины оттащили на обочину. Многие дома бульдозерами сровняли с землей. Кое-где пробивалась молодая поросль, но асфальт скоростной трассы по-прежнему выглядел бледным шрамом на черной корке выжженной земли.
Теперь такими стали все дороги Америки.
Эти люди знали, что они умрут, но все равно бежали, а бегство только ускоряло распространение эпидемий. Национальный научный центр в Денвере до сих пор так и не идентифицировал все болезни. Не каждая поражала лишь людей; животные и растения тоже болели и умирали.
В Сан-Хосе я свернул на запад, к горам. Здесь прошли лесные пожары. На склонах холмов торчали почерневшие стволы деревьев. Не скоро эти раны затянутся. Я заметил, что кое-где молодая поросль была розовой. Плохой знак.
Хторранские растения были агрессивнее земных. Там, где земная растительность и пришельцы имели абсолютно равные шансы, хторранская флора всегда одерживала победу. Так что выжигать ее не имело смысла. Она возрождалась снова и снова. Еще одна проблема, которой следовало бы безотлагательно заняться.