– А-а-а, – понял Коломиец. – Ну, я с этой болезнью бьюсь уже долго. Но как только в руки попадает телекамера, всяк норовит сам втиснуться в поле съемки. Вчера я одного сам… хотя как журналист был хорош. Брал интервью у военного министра, так за пятнадцать минут министра показал в течение… минуты! А все остальное время – себя, любимого, умного, вальяжного, красивого…
Кречет невесело усмехнулся:
– Тогда указ какой-нибудь издай. Не знаю, как сформулируешь, но чтоб знали свое место. А то мне это напоминает время, когда важнее всех были швейцары на входе да бабки-уборщицы.
Я слушал, удивляясь, что этот человек с такой легкостью переходит от важнейших проблем к таким мелочам, которые для страны ничего не значат, а лишь задевают чувства особо совестливой интеллигенции. А Кречет, словно прочитав мои мысли, бросил угрюмо:
– Мы заставим народ узнавать Билла Гейтса по портретам и наслаждаться жизнью и вкусом академика Петковского, а не какой-нибудь сопливой певички, что сегодня утром запела, а к вечеру ее уже и со сцены согнали. А пока что телевизор хоть не включай…
Я заметил:
– С этим надо быть осторожнее.
– Почему?
– Люди!
– Все мы люди.
– Но одни сморкаются в скатерть, а другие нет. Которые сморкаются, их больше. И всем им интереснее, кто с кем спит из великих, чем их идеи.
Он махнул рукой:
– Да пусть интересуются, раз уж мы еще не совсем люди, но хотя бы действительно о великих! А то сочинителя шлягера, который завтра забудут, знают, а кто изобрел компьютер, кто создал программы к нему, кто перевернул в самом деле мир… не знают, скоты.
– Но других нет, – повторил я с набитым ртом. – Вся планета из этих скотов. А на Венере и Марсе вроде бы нет. Или скоты еще хуже. Так что в рай идти с этими!
– В рай?
– Каждый президент обещает построить рай, – напомнил я.
Коломиец, стремясь показать, что в его хозяйстве не все так жутко, велел принести ему пультик ДУ, прошелся по каналам, но, как назло, везде шли игры, игры, игры… Взрослые люди с мозгами младенцев азартно угадывали буквы в слове «мама», состязались, у кого длиннее уши, кто больше забыл школьных учителей…
– А что я могу? – огрызнулся Коломиец. – Это когда-то у министра культуры была здесь власть! А теперь массмедики сами власть, да еще какая!.. Они ведь тоже выражают чаяния народа, только посмотрите, сколько идиотов в зале! Я не попустительствую, просто отношусь к этим… ну, как к сексуальным меньшинствам. Все знают, что относиться к ним надо терпимо, это же не преступники, а просто больные люди, но все же каждый брезгливо сторонится таких людей… Так и эти бесчисленные игроки в лотереи, игры в слова, угадай песню, вспомни, как звали Александра Пушкина… а что, не всякий вспомнит даже с подсказкой!.. все эти люди – просто слабые, больные никчемы. На успех уже не рассчитывают, для этого надо иметь мозги или хотя бы работать, вот и уповают на удачу. Но хоть играют, а не воруют с ларьков.
Он разгорячился, маска стареющего аристократа растаяла, из-под нее выступило лицо очень неглупого человека. Говорил быстро, двигал руками, помогая речи, совсем как простолюдин, и я подумал, что Кречет не совсем дурак, если сумел как-то выделить этих людей и пригласить именно их на первое знакомство.
Кречет громыхнул:
– Этого меньшинства у нас девять десятых всего населения…
– Почему у нас? – тут же возразил Коломиец, он оживал на глазах. – Я побывал в других странах, так называемых развитых!.. У них эти лотереи на каждом шагу. Так что понятно, какие они развитые.
Кречет развел руками:
– Они сами себя, мер-р-р-р-рзавцы, называют развитыми. А мы, как попки, повторяем.
Коломиец наконец отыскал канал, где в этот момент телеведущие не рассказывали о себе, не шла передача из собора, даже не играли, а очень толстая женщина делилась впечатлениями, какая же это сволочь Кречет, что ждет бедную Россию и что нужно предпринять, чтобы остановить этого тирана, диктатора, узурпатора…
Кречет поморщился:
– Старохатская?.. До чего же гнусная харя. Терпеть не могу. Нет-нет, только посмейте!.. Она из настоящих… Не чета тем полуреволюционерам, бегунам на малые дистанции… Да ладно, знаете, о ком я… Те увидели улучшение для себя лично, мол, можно свободно ездить по заграницам и деньгу получать непосредственно из рук в руки, а не через сито в руках государства, и успокоились. А эта как танк прет дальше… С десяток Старохатских разрушили бы любое государство, но, к счастью, она одна… Но ее надо беречь, это национальное достояние. Она как никто улавливает малейшее неблагополучие, сразу поднимает визг, будто наступили на ее поросячий хвост… Если ее убрать, народ сразу оглохнет и ослепнет, и хуже всего – даже не заметит своего калечества. Не-е-е-ет, враг она мне или нет – это дело десятое. Стране она не враг, а это главное.
– Она вас ненавидит, – заметил Коломиец сочувствующе.
Кречет недовольно дернул бровью:
– Я ее тоже. Но она дерется за страну, а Цирюльник, которого вы пропихиваете как надежного человека, в самом деле и ручку поцелует, и в зад лизнет, но страну разорит, как две Мамаевых орды.
Он откинулся, давая ловким рукам убрать грязную посуду. Взамен, как по волшебству, появились графины с соками, стакан морковного сока для Коломийца – его вкусы знали, а на Кречета посматривали с почтительным страхом.
– Ничего, – буркнул Кречет. Мазнул взглядом по их вытянувшимся лицам, пояснил: – Кофе попью у себя… А что вы, Виктор Александрович?
– Если сорт не сменился…
– Мокко, – подтвердил Кречет. – Такой же настоящий, как я – генерал. О президенте не говорю, но в генеральстве моем не сомневаетесь?
Я встал, с грохотом отодвинув стул:
– Так чего сидим?.. Надо работать. Мы знаем, ради чего.
Только Кречет уловил мой намек, кивнул, глаза потемнели:
– Узнают и другие. Но не сегодня.
Когда мы возвращались, нестройной такой толпой, словно цыгане после сытного обеда, еще больше усталые и разнеженные, я ощутил, что меня догоняет беседовавший с Коломийцем Коган. Я ощутил на себе взгляд его черных, как спелые маслины, глаз. Очень внимательный взгляд. Я повел бровью, он тут же сказал задумчиво: