- Да. Я тебе, светлейший, в другом пригожусь. Отпусти.
- Пригодишься, - глаза Ямполка сделались мертвыми, будто у деревянного истукана. - Еще как пригодишься, охальник. Живьем гнить будешь, и через то в мою мошну монеты потекут. Грязь по пояс, мошкара тучами... как же быстро твое прелестное лицо покроется волдырями! Как скоро эти серые глаза мешками набухнут!
- Да за что же, князь? - спросил Ярс ошалело. Не бывает так, чтобы менялся человек в мгновение ока! Рассмеется сейчас, а следом и парни начнут хохотать - испугался деревенщина, поделом!
- Что я недоброго сделал твоему укладу?! За правдой шел к тебе и за высшим судом!
Они и впрямь засмеялись - все, кроме хозяина. Ямполк глядел, не мигая, брезгливо.
- Какое ж вы быдло, касты низшие, - сказал с расстановкой, будто наскучило ему всё. - Укладу, недоброго... да ты мне перечить решился. Мне! На костер бы тебя, да слишком оно легко за твое прегрешение. Каждый час меня вспоминать будешь, каждый миг!
Ярс успел еще дернуться, прежде чем уставились копья в лицо, а сзади навалились двойной тяжестью, лязгая доспехами.
Ничего другого не успел...
[1] Шишак - шлем без забрала (прим. автора)
[2] Одесную - по правую руку. От ее названия «десница» (левая - «шуйца»)
Часть IV. Глава I
ЧАСТЬ IV
Навьи болота
Глава I
Дорога в один конец
Боль, много боли. Уйти от нее, но сил в руках нет, а пламя настигло уже, спину охватывает. Не спастись!
- Ти-ише, уймись. Примочки сорвешь, других не будет, - голос шепчет, убаюкивает, от него становится легче. Сходит с глаз мутная пелена. Грязные доски перед лицом и солома грязная. Запах гнили и пота. Снова голос, знакомый, но подзабытый:
- Лежи, не вертись. Тебе сейчас надо спать, пока мясо не подсохнет. Лежи-и...
Картинки накатывают: двор мощеный, толпа вокруг, руки привязаны. Свист кнута и боль в спине, будто железом прижгли. Не иначе, Варгуша старается. Лицо князя в окне - ноздри раздуты, губы облизывает. Хочет слезы увидеть, или крик услыхать? А вот не дождешься! Клеймом себя жег, и то стерпел! Снова кнут, еще и еще...
- Где... я?
- Не вертись, говорю! В каторжном обозе, где ж еще! Нам всем теперь одна дорога, без возврата!
- Ты... кто?
- Оникс я, неужели забыл?! Ты ж меня за песни ругал почем зря! Теперь, вижу, сам благодарность от князя испробовал полной мерой! Да ты лежи, воин, успеешь вспомнить. Шкуру я тебе смазал, а насчет всего прочего - сам карабкайся!
***
Каторжный обоз: десяток телег, запряженных неспешными быками. Два десятка стражников: серебро на шее, на кольчугах, да и копья как у людей Ратусы. Не радует стражников такая роскошь. Лица хмурые, озираются постоянно. Может, и каторжан боятся - этих больше в разы, притом терять нечего. Такие хари у многих, что хоть сам спиной не поворачивайся! Для спокойствия, забиты в колодки: дубовый чурбак у каждого на ноге. С таким далеко не ускачешь.
- Живучий ты, однако! - сказал Оникс следующим днем. - На спине, считай, кожи не осталось, а уже садишься!
- Это всё твои травки.
- Какое там! Подорожник простой жевал, да мазал тебя. Иные нежные касты в первый час загнулись бы!
- Да хватит уж обо мне, - слова из горла лезут с трудом, и сидеть тяжко, но надо. Не место здесь слабым! Сочтут умирающим - кормить перестанут, а там вовсе выкинут с телеги. Могут поджилки порезать, чтоб другим неповадно, а могут и так. Не выберешься в одиночку. Леса вокруг давно уж нет, сплошь равнина в мелких холмиках. Красная, зеленая, всех цветов. Мох, но не огненный, обычный. За такой и крошку хлеба не дадут. С Ратусой виды были куда паскудней - зато там не дергался никто, и копья до конца под сеном лежали.
- Хватит обо мне, гусляр. Поведай, как самого сюда угораздило?
- Да ты ж знаешь, - былой здоровяк смотрит грустно. Не назвать уже здоровяком, и розовощеким тоже не назвать. Сплошная бледность над бородой-веником.
- Песни мои слышал, воин? Сего ж удивляешься?! За такое могли и на костер, легко отделался!
- Меня тоже... - тут голос ослушался. Как поведать причину, по которой заслужил тяжкую участь? В сравнении с разбойниками и татями смех один!
- Ладно, прилягу. Заживает шкура, да еще не совсем.
Хотелось выглядеть суровым и матерым - среди волков иначе нельзя. Слова цедил медленно, лицом не играл. Себя только не обманешь. Бьется внутри перепуганный глуздырь, рыдает до судорог над страшной долей - за что?!! Восемнадцать лет всего на свете прожил! Кому желал худого, кого обидел, какие законы нарушил?!! Грудь от этих дум сжимается, дышать трудно, соленая вода глаза заливает. Хорошо, лицом вниз не видно никому позора. Ониксу, разве что, но этот поймет.