Входя в конюшню, я рассчитываю увидеть там жокея, дожидающегося прибытия Шерма и Чеса. Могу также предположить — немного нервного, озабоченного тем, что с ним собираются проделать его собратья-диносы. Может статься, мысленно подготавливающего речугу о том, что он ни в чем не виноват, что конь просто споткнулся, что если им нужен козел отпущения, лучше всего обвинить животное.
Однако никакого жокея в конюшне не оказывается. Там только конь — несомненно усталый. Грудь по-прежнему вздымается от приложенных усилий, шкура все еще пятнистая и клочковатая, редеющая грива спутана и мокра от пота. Скакун стоит в самом центре помещения и внимательно наблюдает за тем, как мы туда входим.
— День добрый, Стю, — говорит Шсрман, глядя прямо на клячу.
— Славный забег у тебя получился, — присоединяется Чес, и я растерянно тру глаза. Может, жокей прячется где-то под боком у коня?
— Привет, ребята. — Это голос проигравшего, унылый и протяжный. Жалобный голос. Голос неудачника.
— Ну-ну, нечего из нас слезу давить, — говорит Шерман, подходя к Ломаному Грошу и шлепая его по широкому крупу. — Ты прекрасно держишься.
— Да нет же, нет, — уверяет конь.
В этот момент я задумываюсь о том, была ли в том тюбике только мята и не подложили ли туда чего-то более веселого. К примеру, известно, что достаточно крепкие экстракты хабанеро вызывают галлюцинации. Один мой приятель однажды наглотался перца, после чего убедил себя в том, что у розового кролика из рекламы «энерджайзера» в конце концов сдохла батарейка, и это привело его в дикую панику. С другой стороны, сцена в конюшне на мираж ни с какого боку не смахивает. Конь треплется не хуже нашего президента. Животное упрямое, но болтливое.
— Послушайте, — говорит Ломаный Грош, и рот его движется в нужном ритме, только губы слишком уж неподвижны, — я сделал то, что от меня требовалось. Вы даете мне приказы и мы все это проворачиваем, ага? Я могу сделать только то, что могу, выше головы мне не прыгнуть, а значит…
— Тсс, — шипит Чес, пробегая ладонью по спутанной гриве. — Тсс. — Затем он хватает коня за гриву и резко дергает. Ломаный Грош взвизгивает от боли.
— Не надо, — пищит он. — Клей очень стойкий. Больно до жути.
— Ну да, стойкий, а как же иначе? Уж не обессудь. — И Чес снова дергает коня за гриву.
Я делаю шаг вперед, но Шерман стреляет в меня взглядом, и я отступаю на место. Моя борьба за права животных доходит только до той точки, где уже мне самому начинают грозить телесные увечья. Потом кто-нибудь прикинет, где я в плане гуманизма, в передних или в задних рядах, а сейчас нет смысла портить этим чувакам всю малину.
— Бросьте, — хнычет конь, — помогите мне из этой ерундовины выбраться, и мы все обсудим, хоккей?
— А где мелкий?
— Не знаю, — говорит Ломаный Грош. — Думаете, если бы я знал, я бы все еще вот так здесь торчал?
Чес с Шерманом обмениваются быстрыми взглядами — решение здесь явно не за мной, — а потом дружно подходят к коню с разных концов.
— Ладно, — говорит Шерман, — мы тебе поможем. Но потом ты расскажешь нам все, что мы хотим знать. Там, на дорожке, что-то было нечисто…
— Я просто делал…
— Свою работу, — заканчивает Чес. — Это нам известно. Заткнись, а то мы так никогда и не начнем.
— Винни, — обращается ко мне Шерм, — помоги-ка мне с этой жопой.
Нога за ногу я шаркаю к коню, обходя его морду в считанных футах от грустных глаз и дрожащих губ.
— Привет, — говорит мне кляча. — Как поживаете?
— Молча, — инструктирует меня Чес, прежде чем я успеваю откликнуться. — Ничего не говори, пока мы тебе не скажем.
Секунду спустя передо мной оказывается широкий конский круп, и Шерман одаривает меня зубастой ухмылкой:
— Что, первый раз с говорящим конем общаешься?
— Да пожалуй.
— Ага, вижу, как у тебя нервишки играют. Ничего, с каждым случается. — Он от души шлепает коня по заду и оставляет ладонь на его широком боку.
— Отлично, — говорит Чес. — Этот конец я держу. Валяйте.
Шерман отходит чуть в сторону и указывает на конскую задницу жестом ассистентки игрового шоу, демонстрирующей всем утешительный приз.