— Возможно.
— Ну, наконец-то. — В предвкушении она потирает руки. — Что тебе нужно?
— Похоже, Эрни в свой последний приезд хранил материалы в «Джей amp; Ти». Записи, досье, все, что сможешь отыскать.
— Эрни как-то связан с твоим новым делом?
— Может быть. Но даже если это не так…
— В прошлый раз через эти дела ты нажил кучу неприятностей, помнишь об этом?
— Помню. Пожалуйста, в порядке одолжения. Для меня. Для ми-и-истера Ви-и-инсента, — передразниваю я Мэнни.
Как только Гленда соглашается порыться в своей конторе и позвонить мне с отчетом, мы прощаемся. У меня есть пятнадцать минут на то, чтобы пройти тридцать кварталов до середины Центрального парка, и я держу направление в сторону высоких деревьев вдалеке. На север, надо полагать.
Полдень. Солнце сегодня печет неимоверно, обжигая мою нежную шкуру даже сквозь новый костюм. Оказывается, у облачения Мэнни очень слабая пористая структура, так что изрядная часть моей естественной влаги задерживается под кожей. Остается надеяться, что она не растворит эпоксидный клей.
Никакого доктора Наделя в поле зрения, хотя, поскольку и он, и я в других костюмах, от зрения помощи ожидать не приходится. К счастью, у выбранного мной облачения исключительно широкие ноздри, так что я всегда смогу уловить его запах. Кажется, такой лесной… дубовый, что ли? В общем, как только почувствую, сразу узнаю.
По пути к зоопарку я прошел через впечатляющую ботаническую коллекцию, высаженную посреди Центрального парка: деревья и кустарники со всего света, и на каждом именная табличка с описанием вида растения, периода его цветения и страны обитания. Я будто невзначай срывал то тут, то там несколько листиков, чтобы распробовать их в течение дня, если возникнет такая необходимость; я, к примеру, вряд ли окажусь когда-нибудь во французской Гвиане, но если выяснится, что тамошние деревья прошибают как-то по-особенному, то почему бы не съездить? Я сажусь на скамейку и, разобрав листья, запихиваю их в нагрудный карман совершенно отвратительной вязаной жилетки, которую выбрала для меня Гленда.
Порыв ветра доносит до меня аромат полированной сосны — это Надель. Я озираюсь по сторонам, пытаясь определить, от кого исходит запах. Панк с ирокезом на голове, расхаживающий по дорожке? Нет, это человек. Рассерженный папаша с извивающимся младенцем на руках, несущийся в мою сторону? Может ли он притащить с собой ребенка? Они проходят мимо — теперь я понимаю, что оба люди, — а запах остается. Слабый, но нарастает. Я устремляю взгляд подальше, на зеленые лужайки.
Там, метрах в пятидесяти, черная женщина с короткой стрижкой. Яркие спортивные трусы, розовая безрукавка. Худенькая. В руках небольшая папка для бумаг. Она приближается, запах усиливается, и, как только я ловлю ее взгляд, мы узнаем друг друга. Это доктор Надель.
Неплохая идея — сменить для конспирации пол, хотя сам я полчаса назад, у Мэнни, от подобного предложения отказался. Дины и так постоянно на грани личностного кризиса, чтобы еще беспокоиться о том, женщина ты сегодня или мужчина. Надель подходит ближе, не торопясь, не мешкая, твердым шагом направляется к мосту. Похоже, долгого обсуждения не предвидится; скорее всего, он пройдет мимо, оставив папку на скамейке, а я заберу ее через пару секунд. Я отступаю на несколько шагов, в безопасную тень под мостиком.
Вдруг сосновый аромат Наделя перебивает другой, незнакомый мне запах. Но этого достаточно, чтобы застыть на месте и вновь прощупать глазами парк. Никаких изменений — пешеходы прогуливаются, дети бегают, жонглеры роняют свои булавы. Но запах остается — дезодорант и жевательная резинка. Он ко всему этому не относится.
На сцене появляется велосипед-тандем; две тучные блондинки каким-то образом умудряются сохранять равновесие на этой штуковине вопреки неправдоподобно смещенному кверху центру тяжести. На них одинаковые туго обтягивающие телеса футболки с надписью: «СЛИШКОМ ГОРЯЧО ДЛЯ ТЕБЯ». Обе непрерывно хихикают по причине, только им понятной. Они быстро крутят педали — чуть ли не слишком быстро даже для опытных спортсменов, — так что велосипед несется по парку с весьма впечатляющей скоростью.
Запахи становятся все сильнее и сталкиваются друг с другом, перемешиваясь так, что мои органы обоняния не в состоянии разделить их. Застыв под мостом, я перевожу взгляд с чернокожей, известной мне под именем доктор Кевин Надель, на двух тяжеловесных девиц на велосипеде, о которых мне известно только то, что это две тяжеловесные девицы на велосипеде.
Но у меня нехорошее предчувствие.
Прежде чем я успеваю предложить своим ногам покинуть это место, прежде чем мысль об этом успевает добраться до спинного мозга, велосипедистки тормозят перед доктором Наделем и останавливаются посреди дорожки, преградив ему путь. Теперь я начинаю приводить в движение конечности, будто сорвавшись со стартовых колодок, — но даже сквозь шум зверинца, крики детей, все звуки Центрального парка я слышу, как отщелкиваются кнопки и встают на свои места когти. Женщины разворачиваются в седлах и своими внушительными корпусами загораживают от меня Наделя. Я бегу.
Практически никакого волнения — никто не кричит, не протестует. Никакой борьбы — разве не так должны происходить подобные вещи? Вжик, шлеп, всхлип, стон, и не проходит и того времени, что потребовалось дамам, чтобы остановить велосипед, как они вновь крутят педали, за считанные секунды набрав скорость. Надель остается лежать на земле.
Добежав и склонив колени перед его телом, я поднимаю глаза и вижу, что велосипед уже скрылся в одной из тенистых аллей. Из длинной узкой резаной раны на шее чернокожей течет алый ручеек, кровь выходит толчками, в ритме слабеющего пульса. Запах улетучивается, доктор умирает.
Единственный удар острым когтем: вот и все, что требовалось. Я даже не понял, какая из дам приложила руку. Несмотря на рану, облачение сидит вполне естественно — я с трудом отличаю фальшивую кожу от распоротой шкуры под ней, хотя, наверное, это кровь заливает стыки. Наделю не осталось времени прохрипеть предсмертное признание: глаза стекленеют, рот открывается и закрывается, будто у выброшенной на берег трески.
Папка исчезла.
Начинает собираться толпа, движимая, без сомнения, скорее любопытством, чем альтруизмом, однако я должен обеспечить безопасность и как-то избавиться от тела. Вскинув голову, я сообщаю:
— С ней все в порядке, ничего страшного. Упала в обморок. Такое бывает сплошь и рядом.
Некоторые из зевак успокаиваются и уходят. Другим, похоже, кажется, что это нечто большее, нежели просто выдохшаяся бегунья, и они остаются следить за развитием событий. Я ловлю взгляд дина из толпы — девушка, запах жасмина, возможно, Диплодок — и медленно опускаю веко.
— Не могли бы вы позвать кого-нибудь на помощь, девушка? — со значением обращаюсь к ней, и она вроде меня понимает. Во всяком случае, бежит со всех ног к ближайшей телефонной будке, откуда, надеюсь, вызовет компетентных динов.
Тем временем я осматриваю новое — и теперь уже для него бесполезное — тело Наделя, обшаривая труп в поисках любой информации, не захваченной двумя велосипедистками. По части информации поиски не приносят ничего, однако в кармане шортов обнаруживается увесистая связка ключей, которую я тут же перекладываю в свой собственный карман.
Ожидая появления «скорой помощи», я прикрываю Наделя от прохожих и делаю вид, будто разговариваю с лежащей на земле афроамериканкой.
— Вы почувствуете себя лучше, как только что-нибудь съедите, — обращаюсь я к телу. — Через минуту-другую все будет в полном порядке.
— Дорогу, дорогу! — покрикивает фельдшер. С ним еще двое, все Карнотавры, судя по запаху. Они склоняются над распростертым телом Наделя, о чем-то переговариваются. Правило здесь одно: убрать дина в безопасное место, с человечьих глаз долой. Они кладут тело Наделя на носилки и катят его/ее к капоту машины. Жаждавшая крови разочарованная толпа рассеивается.
Когда мы остаемся одни, ко мне обращается главный фельдшер: