Он любовался женой, стараясь не отвлекаться от дороги, и тоже улыбался. Немудреной шутке, ее смеху, редкому солнечному дню, собственным мыслям. И тому теплому, большому ощущению правильности всего происходящего, ощущению тихого семейного счастья, которое, будто большой, пушистый и ленивый рыжий кот, свернулось клубком в груди и сонно урчало, сжимая сердце мягкими лапами.
Лесок кончился, дорога нырнула вниз, спускаясь с холма, на котором стоял Н-ск, а впереди распахнулось небо — до самого горизонта. Из-за того, что машина пошла вниз, у водителя возникло ощущение, что он падает в эту шикарную густую синеву летнего неба. Почти летит в нем, не чувствуя веса, ощущая только легкость полета и то самое тихое счастье. Это завораживало, затягивало и звало лететь дальше, падать в безбрежную высь, словно птица… Даже звуки — ее смех, шелест шин, урчание двигателя и свиста ветра в приоткрытом окне — все отошло на задний план и превратилось в легкое неслышное жужжание…
Пока сквозь этот белый шум, словно тупая зазубренная игла сквозь нежную кожу, не прорезался крик. Точнее, это был уже не крик, кричала она, наверное, до этого. Обеспокоенно говорила что-то, теребила, боясь схватиться за руль, звала по имени и просто истошно кричала. Но это все тонуло в белом шуме, в глубине неба. То, что вырвало его из забытья, уже не было криком, это был тоскливый вой, лишенный остатков человеческого, вой животного, уже увидевшего свою смерть, знавшего, что почти мертво, но еще способного кричать.
Всю оставшуюся жизнь этот звук будет преследовать его в снах, от которых он будет просыпаться, хрипя и царапая грудную клетку, весь в холодном поту. Рыжий сонный кот внутри превратится в ободранное запаршивевшее злобное существо, в теплых (когда-то) лапах которого, как выяснилось, прячутся обломанные и грязные, но очень длинные и острые когти. Боль в сердце первое время будет настолько реальной и сильной, что мужчина будет удивляться его способности продолжать биться даже в этих крючковатых, острых когтях.
В ту секунду вой вырвал его из полета в безбрежной синеве и позволил увидеть в нескольких метрах впереди стремительно приближающиеся аварийные огни стоящей на обочине фуры. Машина шла ровно в нее, он успел заметить перекошенное от ужаса лицо мужчины, скатывавшегося спиной вперед в кювет, успел нажать на тормоза и выкрутить руль.
Так, под бесполезный визг тормозов и навечно въевшийся в мозг вой жены и закончилась его жизнь. Потому что то, что было после, было больше похоже на блуждание по какому-то лимбу, бессмысленную послежизнь, в которой он просто застрял навечно, без возможности что-то изменить. Был страшный удар, рывок, сухой стеклянный звон, скрежет рвущегося металла, хруст сминаемого пластика и еще чего-то влажного. И тишина, заполненная поскрипыванием, шипением, шорохом и еле слышными, какими-то бабьими причитаниями мужчины снаружи.
Он висел на ремне безопасности и силился вдохнуть смятой грудной клеткой, страшно болело разбитое об руль лицо, сломанная, похоже, в нескольких местах рука. Правая нога, кажется, тоже была сломана. Краем глаза он видел справа, там, где только что сидела его беременная жена, помятый нижний край полуприцепа, с которого ударом соскоблило белую краску.
Несмотря на свое состояние, он прекрасно понимал, что произошло. Он успел уйти от удара только частично, вместо того чтоб нырнуть под высоко сидящий полуприцеп всем корпусом, он сумел вывернуть и врезаться только правой стороной. Бампер фуры смяло, нижний край кузова причесал капот, срезал правую стойку и смял правую часть крыши его машины вплоть до самой спинки пассажирского сидения, а может, и дальше. Его жену просто обезглавило в долю секунды, и это могло бы быть утешением, если бы не вой, который до сих пор стоял в ушах. Его ребенок, маленький эмбрион, которого пока даже нельзя было предположить в теле молодой красавицы жены, сейчас, наверное, дожигал последние остатки кислорода, полученные от уже мертвого тела матери. Доживал последние секунды своей преступно короткой жизни.