очень молодой, чуть ли не мальчик.)
Он любит свою специальность, любит также писать
пьесы и играть в них смешные роли. Любит свою маму,
которая живет в Саратове и которой он из каждой
получки посылает деньжат. Любит танцовать и танцует
хорошо. У него добрые темные глаза с пушистыми ресницами
и мягкие детские губы.
Сейчас он собирается в город, в дом культуры, на
вечер, посвященный XXIX годовщин-е Октября. Будет
торжественная часть, потом концерт и танцы. На концерте
выступят артисты, приехавшие из областного центра. На
танцах, может быть, будет Марьяна Федоровна. На
последнем вечере Толя танцовал с нею и спросил:
— Вы будете здесь шестого ноября?
Она слегка нахмурилась и сказала: «Может быть».
Подумав немного, добавила: «Не знаю». Но все-таки
«может быть» сказано. Это сильно поднимает толино
настроение.
Другой, с его наружностью, заставил бы любую
красавицу сказать не «может быть», а «да». Другой
наговорил бы красавице комплиментов, заставил бы ее смеяться
и кокетничать. Толя этого не умел. Чего не умел, того не
умел. Он умел танцовать и старательно работал
ногами.
Сегодня утром он попросил у соседки, жены
управляющего фермой, паровой утюг и разгладил свой выходной
костюм. Гладил он не хуже заправского портного. Любо
было посмотреть, как выглядели брюки и борты
пиджака, когда Толя обрабатывал их через мокрую тряпку.
Хорошо, что дорога замерзла и не надо надевать
высокие сапоги и засучивать брюки: когда их потом
опускаешь, они не имеют никакого вида.
Толя завязывает галстук. Галстук но<вый, запонки
новые (<в виде маленьких шахматных досок). Часы на руку.
Чистый платок в карман. Еще раз пройтись гребешком
по волосам, одновременно заглаживая их свободной
рукой назад... Невозможно, чтобы Марьяна Федоровна не
обратила внимания на все это праздничное
великолепие.
В новом зимнем пальто с воротником из того меха,
который называют «электрический кролик» или «кролик
под котик», Толя выходит из комнаты и сталкивается с
человеком, который говорит:
— Там вас требуют в третью бригаду. Велели, чтоб
сразу.
— А что такое? — спрашивает Толя.
— Да вроде Печальница при смерти, — говорит
посланец.
Толя забывает о Марьяне Федоровне, хватает
инструменты и во всем своем параде устремляется на скотный
двор.
Печальница лежит на боку, забросив голову назад, и
дышит тяжело, с мучительными хрипами. Доярка Гирина
стоит над нею и плачет.
— Давно?.. — спрашивает Толя.
— Вот только сейчас, — отвечает Гирина. — Кушала и
жевала, а я подошла доить — она вот так упади и
захрипи, и с чего — кто ее знает...
Толя снимает пальто и пиджак, надевает халат и,
поддернув на коленях брюки, садится на корточки.
Корова задыхается, громадный бок ее растет и опадает
перед толиным лицом, как холм, глаза выходят из
орбит.
— Неужели прирезать будем?—спрашивает другая
доярка. Они столпились тут всей бригадой и со страхом
смотрят, как кончается Печальница.
— Асфиксия явная, — бормочет Толя. — Но причина?
Шок?.. Она ничего не испугалась?
— Дорогая моя! — уже в голос начинает рыдать Ги-
рина. — Чего ж она на своем дворе испугается!..
— Тише, пожалуйста,—говорит Толя. — Я же
слушаю сердце.
Рукава халата мешают ему, он засучивает их до
локтей, а заодно и рукава своей шелковой рубашки.
Исследует глотку коровы и обнаруживает оток. И в этот
момент является Коростелев, весь изрезанный после
бритья: тоже собирался на вечер.
— Отек гортани, — говорит ему Толя. — Придется
проводить трахеотубус.
'— Ну, что ты! — говорит Коростелев, опускаясь на
корточки рядом с Толей,— Что ты, что ты, что ты...— и сам
исследует отек. Ветеринар пробуждается в нем, и вся его
коростелевская решимость, решимость до азарта,
пробуждается.
—Представляешь, трахеотубус здесь, на дворе, без
подготовки...— говорит он, прощупывая длинными
пальцами границы вздутия.— Загноим ей глотку к чертовой
матери. Давай, неси ртутную мазь.
— А не рискованно?—спрашивает Толя.—Мы
вызовем обострение, которое может...
— Все рискованно. Все-таки меньше риска, чем с тра-
хеотубусом. Давай, живей, а то на мясо пойдет наша
Печальница.
Толя принссит мазь, и оеи втирают ее в глотку
Печальницы. Почти сразу удушье усиливается. Корова
вытянула шею, пасть ее раскрыта, глаза, налитые кровью,
со смертным ужасом смотрят в потолок, хрипы редки и
страшны. Доярки стоят тихо, даже Гирина замолчала.
— Что? — спрашивает Коростелев.
— Аритмия,— говорит Толя, слушающий сердце.
— У человека давно бы остановилось,— говорит одна
из доярок. — Это надо же такое мученье...
Опять молчание и зловещие хрипы. После каждого
хрипа ждут — вот сейчас конец.
— Улучшается,— говорит Толя.
— Ну да? —с надеждой спрашивает Коростелев.
Печальница на мгновение приподнимает голову и
взглядывает на людей. Все облегченно улыбаются.
— На меня посмотрела,— говорит Гирина.—
Матушка моя, на меня...
Коростелев исследует отек — он заметно
уменьшился — и говорит:
— Будет жить.
Они с Толей смотрят друг на друга, и им смешно.
— На танцы вырядился?—спрашивает
Коростелев. — Так, так. Она тебя ждет, понимаешь, а ты тут...
Теперь и не ходи: ле оправдаешься. Скажет: между
нами все кончено...
— Ничего и не начиналось, — говорит Толя. — Два
раза потанцовали.
— Что ж, это тоже вещь... Так ты иди. Эндоскоп
оставь и иди.
— Ну как же...
— Теперь уже дело ясное — часа через два-три
поднимется. Я еще тоже, может быть, успею на концерт.
Заскочу домой переодеться и приду.
Толя тоже находит, что корова скоро поднимется и
что он может уйти, если Коростелев подежурит. Ему
хочется уйти и неловко. Чтобы оправдаться, он говорит:
— Я, правда, обещал Марьяне Федоровне,
учительнице, что буду сегодня.
— Вот видишь,— говорит Коростелев,— я так и знал,
что у тебя свиданье. На тебе это написано.
— Да не свиданье, — говорит Толя, расстроенный тем,
что а>врал.— Так просто...
— Иди, иди! — говорит Коростелев.
— Ботиночки-то запачкали,— говорит Гирина.—
Дайте, Анатолий Иваныч, оботру.
Доярки ведут Толю мыть руки, помогают ему
одеться, снимают соломинки с его пальто. В этой бригаде все
пожилые женщины, и, как сына, они провожают его на
праздник. Они любят его, потому что он молодой,
хороший и спас Печальницу.
Толя уходит веселиться. Он идет по замерзшей,
крепкой, как железо, дороге; в колеях насыпан белый
снежок. Вдали огоньки города; свет на небе от
транспаранта, установленного у входа в дом культуры. Толя идет и
думает: как хорошо, что все кончилось благополучно, —
и, честное сло-во, он заработал, чтобы Марьяна
Федоровна, в своем синем платьице с белыми горошками,
ждала его в танцовальном зале.
А Коростелев остается около Печальницы. Расходятся
доярки, ночной сторож заступает смену. Дышат,
фыркают, хрустят жвачкой коровы.
«И весь этот свет, — думает Коростелев, — и все это,
чему даже не подберешь названия,—для того, чтобы
покрутиться по залу с парнем? Ты о ней бог знает что
думаешь, а она назначает свидания на танцульках».— Он
понимает, что несправедлив; другой, справедливый голос
в нем говорит насмешливо: «Ты с ума сошел: что же
делать молодой женщине в праздничный вечер?» — «Не
знаю; пусть сидит дома и книжку читает; концерт
послушала, и иди домой».—«Да зачем тебе надо, чтобы