Но это нежданно проснувшееся в ней любопытство… Только оно заставило снова перешагнуть запретный порог. Оно подхлестывало сделать то, чего прежде Яснорада никогда бы себе не позволила. Оглядываться воровато, боясь, что Ягая может возникнуть за ее спиной. И открывать сундук в поисках волшебного блюдца.
Яснорада не помнила, когда в последний раз нарушала сразу столько запретов. Переступать порог покоев Ягой. Ворошить ее вещи. И последнее правило, ею же созданное: гадать, что лежало за пределами Кащеева царства.
Что-то пушистое коснулось лодыжки. Яснорада подскочила на месте, но уже в прыжке поняла — вездесущий кот и сюда решил любопытный нос сунуть.
— Пугаешь, — укоризненно сказала она.
— Не будь ты в чужой комнате, не напугал бы.
— Справедливо, — вздохнула Яснорада.
Прижала ладони к щекам — они пылали стыдом изнутри.
— Брось, ты не делаешь ничего дурного!
Слова Баюна звучали бы куда убедительней, если бы его пушистая морда не потонула в раскрытом Яснорадой сундуке.
— Перестань, — одернула она кота.
Вынула то, зачем пришла и крышку захлопнула. Баюн, протестующе мяукнув, едва успел отпрянуть в сторону. Яснорада опустилась на колени, завороженно глядя на волшебную вещицу. Яблочко сияло восковым красным боком, будто маня. Если не надкусить — то покатать по блюдцу.
Что Яснорада и сделала.
Баюн встал сбоку и почти уткнулся носом в блюдце.
— Покажи мне что-нибудь, — неуверенно сказала Яснорада. Вспомнив о приличиях (в особенно мудреных книгах Ягой это называлось «этикой общения»), добавила: — Пожалуйста.
Яблочко лежало на месте, что смолой приклеенное. «Наверное, и волшебной вещице нужно что-то определеннее, чем «что-нибудь», — рассудила Яснорада.
Прочистила горло и сказала:
— Покажи мне, яблочко, — все же движущей силой было именно оно, — земли, что лежат за пределами Кащеева царства.
На поверхности блюдца заиграли тени, складываясь в леса и долины, реки и моря, поля и островерхие горы. Наигравшись со светом, тени потухли. Яблочко остановилось.
Яснорада шумно выдохнула. На сердце полегчало. Только сейчас она призналась себе: в ней жил страх, что показанный блюдцем каменный мир с его вздымающимися до небес домами, ждал ее по ту сторону изгороди, взявшей в кольцо Кащеев град. Слишком чуждым было это зрелище, слишком странным. А потому — пугающим.
Она поерзала на полу, взволнованная неуютной мыслью, что пришла в голову, будто незваная гостья. Во многих книгах Ягой люди твердили про «другие миры». Вроде как есть их мир, а есть они. Другие.
— Покажи мне, яблочко, другой мир, — набрав в легкие побольше воздуха, пискнула Яснорада. Даже глаз один от страха зажмурила.
Яблочко и показало.
И в другом мире Мать Сыра Земля — или Земля-Матушка, но уже чужая — была пронизана голубыми прожилками рек, словно венами. И там изумрудные ковры долин заменяли ей одежду, а золотистые волны пшеничного моря — волосы. Вот только те дома вырастали до самого неба, воздух прорезали гигантские птицы со стальными крылами, а железные гусеницы поглощали сотни людей и, грохоча, неслись вдоль полей по проложенным для них полосатым дорогам.
Яснорада сидела, зажмурившись, в голове словно стучали молоточки. Баюн тронул ее лапой, спросил обеспокоенно:
— Ты чего?
— Он есть, Баюн. Другой мир. Он — не сказки Ягой. Он существует.
Любопытство боролось со страхом, неприятием чего-то настолько чужого, далекого. Первое, пусть и не сразу, но победило, что заставило Яснораду сощурить глаза на Баюна. От него она, как пить дать, любопытства нахваталась! Да так, что на девять жизней теперь хватит.
— Покажи мне, яблочко, в чужом мире то, что мне близко, знакомо.
— Где ж это видано, чтобы в месте чужом было что-то знакомое?
Однако яблочко приняло сторону Яснорады — завертелось по блюдцу, спеша что-то ей показать. Но прежде, чем проявился образ, блюдце выплеснуло и разлило по избе звуки — чистые, звонкие и хрустальные, будто родниковая вода. И до щемящей боли знакомые.
Пели гусли.
В серебряные палаты частенько захаживал гусляр Олег — статный юноша с лучистым взглядом. Приходил, чтобы развлечь порой скучающих невест и обменять, как говорил, свое мастерство на девичьи улыбки. Больше остальных Олега ждала Яснорада, пусть никогда бы не призналась в том остальным. Не оттого, что торопилась отдать ему свою улыбку или смущенный, из-под опущенных ресниц взгляд. Оттого, что музыку гуслей любила больше жизни.
Подхваченная звуками мелодии, мягкими волнами, что они рождали, Яснорада уносилась далеко и высоко, словно соколица. Стены дворца рушились, складывались, точно бумажный лист. Там, в небесах, не было правил и устоев, не было слов «придется» и «должна». Не было бьющейся в голове мысли: «Будь благодарна за то, что у тебя есть. Все равно иного не будет». Никто не ждал от Яснорады правильных речей, не требовал быть своей — там своих и чужих не было вовсе. Был только свежий сладковатый воздух, небесная синь и высота.