С последней нотой она возвращалась во дворец. Но помнила, как была свободна, и хранила память о том, словно тайное сокровище. Знала, что никто отнять его не в силах.
У гусляра с волшебного блюдца были темные волосы и юное, как и у нее, гладкое лицо. Красив ли он? Яснорада не знала. Среди невест Полоза красота была той же мерой, что аршин, вершок и сажень. От того, насколько они красивы, зависело, кто из них станет женой заморского царя, а кто останется лишь неудачливыми соперницами. А потому они с младых ногтей знали, как мерить красоту.
Яснорада от их премудростей была далека. Наклонив голову, она изучала незнакомца. У него были правильные черты лица и тонкие пальцы, но стоило ему вскинуть серые, словно пепел, глаза, она невольно подалась вперед — получше вглядеться в его отражение.
— Задержись, — заворожено попросила Яснорада.
Баюн понимающе фыркнул.
— Покажи, яблочко, мир, что его окружает.
Яблочко послушно прокатилось по блюдцу, словно отодвигая невидимые границы. Расширяя крохотный поначалу глазок, через который Яснорада подглядывала за чужим миром. За его окнами пульсировала та самая сказочная реальность. Яснорада попыталась сличить то, что читала в книгах Ягой, с тем, что перед собой видела. Чтобы странные слова вроде «метро», «поезд», «телефон» наконец обрели смысл. Но пульс зачастил. Хриплый голос, в котором Яснорада едва узнала свой собственный, попросил волшебное яблочко остановиться.
Слишком много чуждого, странного. Просто… слишком.
— Ничего, Яснорадушка, — мягко сказал Баюн. — Может, ну его, этот другой мир? Спрятать блюдце туда, куда было положено, и забыть как сон — не страшный, но чудной?
Яснорада покачала головой. Этот мир, явившись однажды, уже никуда не исчезнет. Будет жить в ее памяти, словно в отражении волшебного блюдца. Да и она… Наверное, она все же не хотела его забывать.
Просто пока еще не была к нему готова.
Глава пятая. Странности Кащеева града
Работа спорилась в руках Мары — в ее тонких, изящных руках.
Поглядывая на других, она недоумевала — отчего они не могут так же? Отчего их пальцы не столь ловки и не столь подвижны, отчего не могут так искусно вязать, лепить, вышивать, плести? Те, что звались гордым именем «мастерица» или «искусница», так часто допускали оплошности и были столь небрежны…
А эти певуньи… Голоса многих, пожалуй, терпимы, пусть певуньи не могли похвастаться виртуозным владением ими. Но были и те, чьи голоса звучали, словно острым ножом по блюдцу. Неужели они не слышали верных нот и тонов? Не чувствовали их самой кожей?
У нескладной дурнушки Иринки Мара спросила:
— Зачем ты поешь, если даже не попадаешь в ноты? Неужели не слышишь, как ты звучишь?
«Неужели стужа в тебе не кричит, когда ты так небрежна и неправильна?» Стужа внутри Мары молчала — она не допускала ошибок.
Иринка смутилась, покраснела. Глядя снизу вверх, все же тихо ответила:
— Нравится мне.
— Нравится извлекать звуки из горла? — недоуменно уточнила Мара.
— Когда я пою, словно душа оживает, понимаешь? Вот спала она, а как я песню затяну, так она просыпается.
— Душа?
О какой загадочной вещи говорила Иринка, не смогла объяснить ей даже Морана. Но и другие — те, что создавали поделки странные, несуразные, несовершенные, — вторили Иринке. Им, видите ли, нравилось творить. Что-то внутри них оживало, и радостней становилось на душе.
И снова эта «душа», а с ней — и столь же странная «радость». И что должно ожить внутри? Когда Мара бралась за рукоделие, она ощущала лишь странное ничего, пустоту, хоть и была куда их всех искуснее. За что ни бралась она, все у нее получалось. Но, выходит, загадочная радость крылась не в идеальных, ровных строчках, не в безупречных узелках и не в виртуозных переливах голоса?
А в чем тогда?
***
Неправильный кот задавал до неправильного много вопросов. От части из них Яснорада отмахивалась как от назойливых мух (Ягая объясняла что-то про крылатых насекомых, но цельный образ у нее так и не сложился). На куда меньшую часть отвечала. Грубить и пресекать здоровое любопытство она была не приучена, отвечала редко лишь потому, что не знала, что сказать.