Любила ли мать своего второго мужа? Об этом я знаю не больше, чем о чувствах Сулиса, и оба они так давно умерли, что не осталось никого, кроме меня, кто бы знал их обоих. Когда она впервые увидела его на пороге Годрикова дома, он, конечно, был на диво хорош. Уже не первой молодости — он, как и мать, успел овдоветь, хотя его жена умерла десять лет назад, тогда как ее утрата была еще свежа, — однако большой человек из величайшего города на свете. Поверх доспехов он носил белоснежную мантию, застегнутую на плече бирюзовой пряжкой в виде его фамильного герба, цапли. Шлем он, входя в дом, взял на сгиб руки, и мать могла заметить, что волос у него осталось мало — так, каемка на затылке и над ушами, так что лоб блестел при свете очага. Он был высок, крепкого сложения, с выбритым квадратным подбородком и крупным широким носом. Сильное, тяжелое лицо имело задумчивый вид и носило отпечаток грусти — такое лицо, сказала мне однажды мать, могло быть у самого Бога в Судный день.
Он и напугал ее, и взволновал — я знаю это по ее рассказам об их первой встрече. Но любила ли она его — тогда и в последующие дни? Не могу сказать. Да и какая кому разница после стольких-то лет!
В доме свекра ей жилось тяжело. Что бы она ни чувствовала в глубине души, я не сомневаюсь, что за Сулиса она шла с радостью.
В тот месяц, когда мать умерла, на моем тринадцатом году, она сказала мне, что Сулис боялся ее полюбить — так она думает. Больше она ничего не объяснила — она была совсем уже слаба, и ей было трудно говорить — и я до сих пор не знаю, что она хотела сказать.
В предпоследних словах, которые она сказала мне, было еще меньше смысла. Когда слабость в груди так одолевала ее, что она едва могла дышать, она нашла в себе силы произнести: «Я — только призрак».
Быть может, она говорила о своих страданиях, о том, что только цепляется за жизнь — как робкий дух, который не решается отправиться на него и остается в знакомых местах. Ее последняя просьба доказала, что она устала от тягот этого мира. Но я с тех пор часто думала, не было ли в ее словах иного значения. Не хотела ли она сказать, что после смерти моего отца жила призрачной жизнью? Что она стала тенью в собственном доме, тенью, которая блуждала по темным коридорам замка в надежде, что ее оживит взгляд второго мужа — а этот молчаливый, отягощенный тайной думой человек так и не посмотрел на нее?
Бедная моя мать. Бедная наша, преследуемая роком семья!
Я плохо помню первый год замужества матери с господином Сулисом, но не могу забыть того дня, когда мы въехали в наш новый дом. Другие отправились туда раньше нас, чтобы по возможности облегчить нам переезд, — я это знаю, потому что на зеленом Внутреннем Дворе уже разбили большой шатер, где мы и спали первые месяцы. Но моему ребяческому разуму представлялось, что до нас туда не ступала нога ни одного смертного. За каждым углом я ожидала ведьм и людоедов.
Поднявшись на утес по дороге, что шла рядом с Королевским озером, мы добрались до крепостной стены и двинулись в обход самого замка. Люди, посланные вперед, кое-как прорубили тропу в тени стен, так что нам приходилось легче, чем им. Мы ехали по зеленому коридору между стеной и лесом. Лесная растительность подступала вплотную к замку, оплетая корнями и лозами его камни.
У северных ворот замка мы увидели неприглядную вырубку с торчащими пнями и почерневшей от огня травой — оживленный город Эркинчестер, раскинувшийся ныне у подножия замка, никому еще и во сне не снился. Да и не весь подлесок еще вырубили. Зеленые побеги цеплялись за стены ветхой привратницкой, росли в трещинах каменных столбов, оставшихся от былых ворот, свисали длинными косами в проем.
— Видите? — Господин Сулис простер свои сильные руки так, словно он сам придумал и создал эту пустыню. — У нас будет самый большой и древний дом на свете.
Когда он ввел мою мать через порог в руины замка, она начертала над сердцем знак Древа.
Теперь я знаю многое, чего не знала в тот первый день, когда мы приехали в замок. Знаю, что из россказней о замке было ложью, а что — истинной правдой. Не вызывает никаких сомнений то, что северяне в самом деле здесь жили. За свои годы я нашла много их монет с грубым "Ф", знаком их короля Фингила, и сохранились сгнившие остовы их деревянных хижин во Внешнем Дворе — их обнаружили люди моего отчима, когда работали там. А если северяне были, то легенда о драконе тоже может быть правдой, как и страшное предание о том, как северяне перебили бессмертных обитателей замка.
Но я не нуждалась в таких наглядных доказательствах, как монеты или развалины, чтобы знать, что наш дом полон духов. Это я поняла как нельзя яснее в ту ночь, когда увидела явившегося в огне.
Быть может, кто рос в Наббане или в другом большом городе на юге, был бы не так поражен видом замка, но я была ребенком Озерного Народа. Самым большим зданием, которое я видела до сих пор, была наша городская ратуша — а ее можно было упрятать в любом крыле замка так, что потом никто бы не нашел. В тот день мне стало ясно, что такой замок и правда могли построить только великаны.
Крепостная стена уже поражала детское воображение — в десять моих ростов, сложенная из таких огромных камней, которые, конечно же, лишь руки великанов могли водрузить на место. Но внутренние стены, там, где они еще сохранились, были не только огромны, но и прекрасны. Их построили из блестящего белого камня, отшлифованного, как драгоценный. Сами камни были такой же величины, как во внешней стене, но примыкали друг к другу так плотно, что каждая стена издали казалась цельным изогнутым бивнем, брошенным на склон холма.
Многие из первоначальных строений замка сгорели или были снесены, а их камни пошли на постройку башни северян — пузатой, как бочка, но очень высокой. В другом месте громадное сооружение людей из Риммерсгарда подавило бы собой все остальное и приковало к себе все мое внимание — но в другом месте не было Башни Ангела.
Тогда я еще не знала, как она называется — да у нее и не было имени, потому что фигура на ее вершине едва виднелась снизу, — но в тот миг, как я увидела ее, я поняла, что такой больше нет на всем свете, и детское суждение в кои-то веки оказалось верным. Вход в нее загораживали груды щебня, который северяне так и не успели убрать, и стены в нижней части кое-где потрескались и обвалились от какого-то невообразимого сотрясения, так что остался только голый камень — но она по-прежнему вонзалась в небо, как большой белый клык, выше всякого дерева, выше всего, что могли построить руки смертных.