На следующую ночь он спустился с чердака, пробрался к воде и тщательно отмыл нож, чтобы на нем не осталось ни малейших следов крови. А еще через сутки, прихватив десять тысяч рублей, покинул чердак. Заприметив место, выбросил нож. Расчет Барицкого был уж куда как прост: вот найдет милиция нож, исследует и скажет, что, дескать, поскольку на нем следов крови не обнаружено, то и участия в преступлении Барицкий не принимал, а все злодейство совершил Урсулов. А если бы Урсулова вообще пристрелили во время погони...
Посидев час-другой в овраге и тщательно взвесив все «за» и «против», он поднялся и направился в областное управление внутренних дел. Да, явка с повинной. Не знал тогда Степан Барицкий, что охранник Василий Шишман жив, что Анатолий Берневега тоже выживет...
В управлении вначале даже не поверили. В самом деле, подходит к дежурному помятый мужичонка, весь какой-то несчастный, жалко смотреть, и заявляет, что фамилия его Барицкий, зовут Степаном и что хочет он покаяться в преступлении. А в доказательство того, что не врет, показывает десять тысяч рублей и говорит, что у него еще есть два раза по столько...
Дольше всех продержался Урсулов. Месяц продержался. Это был месяц беспрерывной гонки, прятания в самых темных углах, какие только можно себе вообразить — вокзальные туалеты, вагоны товарняков, кузова случайных машин, лесопосадочные полосы у дорог...
Казалось бы, деньги есть — живи, радуйся. Вот она — та самая жизнь, к которой ты стремился. Жизнь без обязанностей, свободная... Ан нет. Оказывается, она не так уж свободна. Раньше думалось: были бы деньги, остальное приложится. А на деле ничего к ним не прикладывалось — ни счастья, ни довольства.
Удрав на машине с места преступления, он примчался к себе домой.
— Давай одежду! Быстро! — крикнул перепуганной жене.
— Что случилось?
— А то и случилось! Взяли ребят!
Жена завыла, запричитала, но проявила завидную сноровку, и уже через несколько минут Урсулов бежал со двора переодетый, на ходу застегивая пуговицы. Он добрался до станции Одесса—Пересыпь, прыгнул в вагон какого-то проходящего мимо товарного поезда и сидел в нем, пока поезд не остановился. Дальше ехать по железной дороге побоялся, отправился на автовокзал, переночевал там. Утром на автобусе добрался до Умани, и снова ночевки на вокзалах, в придорожных копнах... К концу месяца главарь добрался до Белой Церкви, надеясь оттуда проскочить в Киев: город большой, там найти его будет трудно. Урсулов опять решил прибегнуть к помощи товарняков, такой способ передвижения казался ему безопаснее. Правда, на товарных станциях не положено быть посторонним, его все гнали — стрелочники, дежурные, сцепщики вагонов. Он уходил от одних и попадался на глаза другим и вскоре уже всех остерегался. От прежнего гонора не осталось и следа.
На одной из станций, вынырнув из-под вагона, он вдруг увидел идущих ему навстречу милиционеров — случайных постовых, для порядка решивших пройти по товарной станции. И тут выдержка изменила Урсулову, он бросился удирать по бесконечным переплетениям железнодорожных путей, по шпалам, стрелкам, нырял под вагоны, проскальзывал между колесами, падая и поднимаясь. Если бы он оглянулся, то увидел, что никто за ним не гонится, никто даже не обратил на него внимания. Но оглядываться не было времени.
Обессилев от бега, он зацепился штаниной за стрелку и упал. В этот момент состав дернулся и колеса медленно, страшно медленно проехали по ногам Урсулова. Весь состав прошел, а он лежал с внешней стороны путей и смотрел на свои отдельно лежащие ноги.
Потом уже, в киевском следственном изоляторе (как видите, до Киева он все-таки добрался), Урсулов написал заявление о явке с повинной. Да, он тоже повинился. Чего не бывает, а вдруг поможет.
Во время суда он пользовался своеобразной привилегией — отвечать на вопросы сидя. Так же неподвижно сидя у самой стены, откинувшись в угол, кривя безжизненные губы, он слушал бессвязные, отрывистые слова Барицкого, вдохновенную ложь Димитрова, вдумчивые и печальные ответы Кичука, надсадное возмущение Берсона, которого, видите ли, посадили на одну скамью с этими грабителями... Слушал и пощипывал свои усики. Понимал — дело плохо.