Казалось бы, тут и конец истории. Да, если бы она осталась без последствий. И права была Мария Степановна, сердцем чуявшая, что эта затея с елкой не приведет к добру...
Во дворе дома, где жили Долговы, каждый вечер собиралась компания задиристых, вызывающего вида молодых людей. Такие есть в каждом дворе, и вокруг них обычно сплачиваются сверстники, кипящие жаждой самоутверждения. Эти четверо считались главными, и их побаивались даже приятели.
Одному из них было двадцать. Казалось бы, этот увалень, каким-то чудом избежавший армии, давно уже должен отказаться от таких компаний, но роль старшего по возрасту ему нравилась. Он считался заводилой.
Второй учился в девятом классе, ничего, кроме рока и "металла" не признавал, и сам, если снять куртку, был весь в заклепках, кнопках, бляшках и цепочках.
Третий, их дружок, стригся под "панка". Если раньше служителям церкви выбривали на голове тонзуру, посвящая в монашеский сан, то тут было наоборот: вместо лысины на макушке торчал, будто частокол перед огородом, устремленный ввысь рыжий гребень волос; все остальное, дабы свободно дышали и мыслили оба полушария, было выбрито. Такая уж мода, и возмущала она только людей старшего поколения. Именно поэтому она и нравилась юнцам, и тот, кто отдавал дань этой моде, считался "своим", хотя заслуг его или каких-то особых отличительных качеств никто назвать бы не смог.
Четвертым был Владик. Тот самый. Честно говоря, такая прическа претила ему, но, чтобы не выделяться из компании, он выбрал нечто среднее между "панком" и "хиппи" - полубокс. И дома не ругают, и вроде бы модно; не придерешься ни с какого краю. Были и заклепки, и цепи, но тоже в меру. Получалось: и от других не отстал, и дома не давал повода для насмешек и нареканий. И нашим и вашим, так сказать. Этакий приспособленец к жизни.
Учился Владик посредственно, кое-как вытягивал на "тройки", сам не знал, как закончит десятый класс. Но дома заверял, что все у него в порядке, в дневнике учительских записей нет, значит, в школе дела идут неплохо. И только о том не говорил он, что учителя давно махнули на него рукой. Как-нибудь, дескать, дотянем его до выпускных, а там и с плеч долой. Вызывали, правда, отца в начале учебного года. Тот устроил было дома скандал, но Владик поклялся, что курил не он, а другие, рядом с ним, поэтому от него и пахло табаком. А что выпил, так это случайно: день рождения был у товарища, все выпили, не будет же он белой вороной? Но больше он эту гадость в рот не возьмет, обещает.
На том и кончилось. Отца больше в школу не вызывали, он успокоился и утратил контроль над сыном, а матери и вовсе было некогда. Муж зарабатывал мало, и она работала в двух местах. Приходила домой усталая, наскоро готовила ужин и ложилась спать. Где уж тут смотреть за сыном?
А он, этот баловень судьбы, ничем не нарушая установившейся повседневности, сумел ловко усыпить бдительность родителей, но в компании вел себя иначе. Это был уже заядлый курильщик и любитель выпить; таких рюмка тянула магнитом, становилась порою дороже матери.
Владик был душой общества, потому что у него водились деньги. То это была сдача с "десятки", которую он якобы потратил на конфеты для девочек, то в школе собирали по полтора рубля на похороны завхоза, то требовался рубль для вступления в общество Красного Креста, то взносы, то еще что-нибудь. Мать только вздыхала, но верила сыну и давала ему, сколько просил, а он тратил эти деньги на сигареты и вино.
В тот злополучный вечер у него был "трояк", и он рассказал дружкам, как этот "трояк" ему достался. Не забыл он и про "куркуля" со второго этажа, который собирался помешать ему. Компания единодушно одобрила поступок приятеля и обещала наказать "куркуля со второго", чтобы не обзывался обидными словами.
Спустя полмесяца срок возмездия наступил.
Уже после праздника, во второй декаде января, Иван Дмитриевич поздно вечером возвращался из гаража. Еще издали он заметил в окнах подъезда темные фигуры. "Опять эта молодежь, - подумал он. - Вечно стоят там, будто больше нет забот. Накурят, наплюют, набросают окурков, да еще и стекла побьют - так, от нечего делать. Вот и весь их досуг. А потом уборщица нам выговаривает: у вас самый плохой подъезд, первый этаж весь оплеван, загажен мусором, иногда разбитыми бутылками. И постоянно там эти компании: мальчики и девочки. Чем они только занимаются, непонятно. Почему же только в этом подъезде, а не в каком другом?" Оказывается, здесь жила одна из девиц их компании, ее-то они и провожали всем скопом домой, а потом у лифтов никак не могли расстаться.
Но сейчас ее с ними не было. Увидев это, Долгов решил, что эти четверо ожидают свою подружку, чтобы было перед кем посостязаться в остроумии, привлекательности, силе.
Едва он прикрыл за собой подъездную дверь, как навстречу ему шагнул двадцатилетний увалень. Те, что помоложе, еще побаивались, было мало опыта. А ему не впервой.
- Дай-ка закурить...
Долгов остановился. Не поверил своим ушам: как можно так бесцеремонно! Где же он воспитывался, этот тип? Надо ему сказать. А-а, там его дружки выжидающе смотрят. Что ж, пусть послушают, только на пользу будет. Ему ли бояться этих мальчишек! Он защищал покой их матерей и мирное небо над их головами от врага пострашнее, чем этот подвыпивший наглец.
- Научись сначала просить, как следует, а потом подходи, понял? - спокойно сказал Иван Дмитриевич и хотел идти дальше.
Но "долговязый" вновь заступил дорогу, наклонился, дыхнул в лицо перегаром:
- Чего? Ты мне - грубить? Ну, ты грубиян...
И замахнулся правой. Долгов перехватил кулак на лету и сам врезал "длинному" в челюсть. Да так, что тот пролетел метра два и кулем свалился на пол. На "обидчика" тут же навалились со всех сторон, как собачонки на медведя, остальные трое. Ну, Долгову это не в первый раз, бывало с ним такое, и не однажды. Он весь напрягся, собрался с силами, намереваясь одним движением сильных рук разбросать, расшвырять этих щенков, сбросить их с себя, как налипшие водоросли.