И он продолжал:
- Когда ее вылечили, она попросилась на фронт. Всю войну она провела в окопах от Киева до Сталинграда, а оттуда до самых ворот Берлина. Сотни раненых спасла она от смерти, вынося их тела с поля боя, и не раз была ранена сама. А когда кончилась война, она поехала на восток воевать с самураями. И родина по достоинству оценила ее подвиги и по заслугам наградила. Видела ли ты ее ордена и медали, когда она шла с мужем на встречу ветеранов в день Победы? Да тебе за всю жизнь не сделать и тысячной доли того, что сделала эта женщина! Ты видишь мир только из дверей своей подсобки. И у тебя хватает наглости кричать на этого человека и обзывать его грубыми словами!
Мария Степановна опустила голову. Губы ее тряслись, по лицу катились слезы.
В разговор вмешалась молодая женщина с коляской:
- Да не могла она ударить девочку вашу, разве вы сами этого не понимаете? И собаку тоже. Что вы смотрите на меня так, будто я должна вам? Лучше бы объяснили людям, почему в магазинах нет мяса, и откуда его берете вы. Или хотите нам рассказать, что ваше животное питается макаронами и остатками рыбного супа с вашего стола?
- А вот это уже не ваше дело, - бойко ответила "торговка", - каждый живет как может, и нечего совать нос, куда не просят.
- Вы мне рот не затыкайте! - не уступала позиций женщина с коляской. - И дело это не мое, а государственное. Такие вот, как вы, и обворовывают народ. Каждый день небось сумки с продуктами домой тащите, а тут зайдешь в магазин - хоть шаром покати: ни кусочка мяса, щи сварить не из чего.
- А ты докажи, докажи! - возмутилась подсобница. - Чего зря языком-то молоть?
- А тут и доказывать нечего, любого можно спросить.
- Ладно, знаем, говорить все мастера. Работать надо. Собрались тут... Я женщина трудящая, наше государство защищает таких, как я. А ты-то много наработала? Второй год уж катаешь вон... Избаловали вас...
- Вы мне не "тычьте"! - вдруг покраснела женщина. - Я вам не девочка и не родня. Ишь ты, "растыкалась" тут, блатная...
Но крашеная дама уже не слушала ее. Солнце вдруг скрылось за тучей; налетевший внезапно ветер разметал ее волосы, хлестнул ими по лицу. Она недобро оглядела всех, развернулась и сказала дочурке, зло глядевшей на людей:
- Пошли, дочка, чего с ними разговаривать.
Потом повернулась к Марии Степановне, ядовито бросила, сплюнув желтой слюной:
- Ишь, окопались тут, садик устроили... Куркули проклятые.
Та развела руками:
- Да ведь не для себя, для людей же, чтобы всем...
Но мама с дочкой уже хлопнули подъездной дверью. На прощанье девочка бросила на старушку недобрый взгляд. Отныне эта "куркулиха" стала для нее врагом.
Мария Степановна почувствовала себя опустошенной, будто отняли что-то дорогое для нее, вырвали душу из тела и растоптали грязными сапогами. Ей словно дали пощечину! Горячей волной боли от унижения облило сердце, вновь комок подступил к горлу, и она не смогла сдержать слез...
Дома она долго не могла прийти в себя, оттого что узнала, сколь низкие, гадкие есть на свете люди. Люди... ради светлого будущего которых они шли на смертный бой с врагом, не щадя жизни.
И в третий раз вырвались слезы, побежали по щекам, между морщин, когда вернулся муж. Он выслушал ее, сжав до боли кулаки, ринулся к лестнице, дал длинный звонок в квартиру, где жили те, для которых не было прошлого, не существовало будущего. И... пожалел, что позвонил. Что он ей скажет? Что она плохой человек? Да и человек ли? Не высоко ли для нее это звание? В ответ она закатит истерику, а потом еще вызовет милицию и заявит, что ее чуть не убили...
Но было уже поздно. Дверь открылась. У порога стояли все трое: мама с дочкой и захлебывающийся лаем грязный пудель-гибрид.
Он высказал ей все и пообещал, что найдет на нее управу, если она еще раз позволит себе что-либо подобное. В ответ услышал такое, что подумал: уж лучше сойтись один на один с фашистом, чем беседовать... да что там, дышать одним воздухом с таким вот существом...
Да, Иван Дмитриевич хорошо помнил это, но выразил надежду, что прошлый инцидент должен повлиять на истеричку, и она уже не сунется к их елке.
- Что ж, - вздохнула Мария Степановна, - делай, как решил. Но, знаешь, Ваня, чую, не к добру это...
- Ты о чем?
- Не случилось бы беды... - осторожно сказала она и добавила немного погодя: - И надо же нам было на старости лет в какой-то новый район... А люди-то, люди какие здесь? И речи правильной, московской не услышишь. Откуда их только понаехало...
Долгов вздохнул. Все так, но что теперь говорить об этом? Надо обживаться, привыкать. И он с сожалением и грустью подумал о старом кирпичном доме, где они с женой и детьми жили раньше.
С новосельем елки, наконец, было покончено, и она, пушистая, юная, стройная, как бриллиант среди пустой породы, красовалась теперь под окнами подъезда. Одна на весь двор. Мария Степановна ухаживала за ней, усердно поливала, и они с мужем были твердо убеждены, что лесная красавица уже прижилась и очень скоро ее ветки заполыхают молоденькими светло-зелеными побегами. Глядя в окно, они любовались ею. Эта елка теперь вносила в их жизнь какую-то тихую радость и смысл, вызывала умиротворение. И они назвали ее "Снегурочкой". А она, наверное, очень гордилась собой и смущалась всякий раз, когда любопытный и восхищенный взгляд поневоле останавливался на ней.
Как-то Мария Степановна увидела соседских мальчишек, которые бегали вокруг елки и, пользуясь ею как прикрытием, кидались длинными шишками; вероятно, они насобирали их в лесу. Она пожурила их из окна; они подняли головы, узнали ее и умчались, не прекращая своей забавы. Она поглядела им вслед и тотчас забыла об этом. Вспомнить пришлось очень скоро.