- Ну, извини, Леля. Это я неудачно пошутил.
Я принялся собирать со стола грязную посуду. "Да, - подумалось мне, Джона теперь почаще навещать надо". И я вспомнил тот мрачный день.
...Дверь была незапертой. Значит нет дома Светланы. Когда ее нет, Джон не запирает дверь ни днем не ночью, даже когда куда-нибудь уходит. Воровать у них нечего. Хотя нет. Книги. Одна из четырех стен их "квартиры" занята "дефицитом" от Пастернака до Маркеса. Посмотрев на Джона, а тем паче послушав его, трудно поверить, что он не только читал все это, но и очень любит. Тем не менее это так. А на столе - вечная пирамида грязной посуды.
Джон, сложив ноги по-турецки, сидел на диване и смотрел на меня так, словно уже не один час глядит так на дверь в ожидании чьего-либо появления. Скорее всего, так оно и есть.
- Был дождь? - спросил он вместо приветствия.
- Нет границ твоей проницательности. - Я был мокр, как ондатра.
- Значит, я спал.
- Вот вам и дедукция, и индукция...
- Все-таки свинья же я, - сказал Джон, без всякой связи с моими словами.
- Не смею спорить, - ответил я. - А Светка где?
- У матери. У моей. Помогает. Деда Слава умер.
Вот тебе и раз. Охоту острить разом отшибло. Я сел на диван. С Джоном мы с самого детства знакомы. В одном дворе росли. Отца у него не было, мать на работе круглые сутки пропадала - фактически одна в семье кормилица, - а воспитывал его, в основном, дед. И меня отчасти.
Деда Слава тоже работал. Но работал он у нас в школе - учителем зоологии и ботаники. Его комнатушка, примыкавшая к кабинету, была вопиюще интересным местом, и мы пропадали там целыми днями. Там росли маленькие пальмы и огромные, с руку величиной, огурцы. В клетках гуттаперчевыми мячиками катались белые мышки, и убегали от собственных хвостов стройные ящерки. В сетчатом террариуме, по-гафтовски поглядывая на нас, ползали змеи...
Были там и вовсе удивительные экземпляры. Например, семейство волосатых лягушек, которое жило в укрытой сеткой из камыша жестяной ванне, или наша любимица - крыса с двумя хвостами (мы так и звали ее "двухвостка")...
- Главное, больше года его не видел. Собираюсь все, а не захожу. Джон принялся грызть ногти. - Работа, работа... Совсем озверел.
Я дотянулся до пачки "Родопи" и закурил. Сказать мне было нечего. О его работе у меня особое мнение, но сейчас об этом не стоит.
Любите вы рассуждать. "Дети - наше продолжение..." - Под таким пренебрежительным "вы" Джон, как правило, подразумевает всю пишущую братию. - Чепуха. Нет продолжения. По идее, я - деда продолжение. А я не чувствую. Нет его во мне. И тем жутче. Умер он. Совсем, понимаешь. Без продолжения. А мне стыдно было. Даже не стыдно, а... - Он подыскивал точное выражение. - Неприятно. Я ж - "несбывшаяся надежда". Он же во мне Рихтера видел, как минимум...
Джон - музыкант. Клавишник в ресторане "Лукоморье".
- А я его месяца два назад встречал, - вспомнил я. - Он прекрасно выглядел. Бодрый такой, веселый старикан.
- Точно. После операции я его не узнавал. Как будто родился заново. Тогда я его и видел в последний раз.
Полтора года назад дед лежал в клинике мединститута. Моего института. Что-то у него было с головой.
Затушив сигарету, Джон сказал:
- Знаешь что. В кресло сядь. Полежать хочу.
- Да я, наверное, пойду, - заторопился я. Джон промолчал и лег. Значит я правильно понял: он хочет побыть один. Я натянул мокрую рубашку.
- Зачем заходил-то? - спросил он, не открывая глаз.
- Просто, хотел историю одну рассказать. На работе штука одна приключилась. Потом расскажу. Привет.
- Привет, - буркнул он и повернулся на бок лицом к стене.
...Ну вот мы с Лелей и в ресторане.
Песня кончилась, и Джон (совсем другой, оживший Джон), выбравшись из-за "Крумара", подсел за наш столик. Я всегда с удовольствием наблюдаю за тем, как он смотрит на женщин. Если на пути его взгляда поставить стоваттную лампочку, уверен, она вспыхнет, а возможно даже и перегорит. Но сегодня он превзошел себя: когда он глянул на мою спутницу (надо отметить, что перед "выходом в свет" Портфелия более чем тщательно поработала над своей внешностью - макияж, прическа "Взрыв на макаронной фабрике", почти полное отсутствие кожаной юбочки), у него даже челюсть отвалилась, а Портфелия инстинктивно потрогала верхнюю пуговичку кофточки, проверяя, не расстегнулась ли та.
- Офелия, - представил я.
- Точно, - простонал Джон.
- А это - Евгений Степанович...
- Можно просто: Джон, - уточнил он.
- Очень приятно, - потупила глазки Портфелия.
- Принес? - перешел я к делу.
- Да, ничего, - ответил Джон на какой-то другой, послышавшийся ему вопрос и закивал, не отрывая глаз от Портфелии. - Пока нормально.
Я хорошенько саданул его ногой под столиком, он подпрыгнул и, очнувшись, уставился на меня:
- Чего тебе?
- Принес, спрашиваю?
- Ну.
- Господи, ты, боже мой! Что - ну?
- Ну - значит, принес.
- Покажь.
Джон быстро смотался к низенькой эстраде и приволок оттуда дипломат. Из дипломата он извлек белую пенопластовую коробочку, открыл ее и вынул обещанное - японский, величиной с мыльницу диктофон "SANYO".
- Прелесть какая, - прошелестела Портфелия, трогая блестящую поверхность корпуса. Джон нажал одну из боковых клавишей.
- Сколько? - спросил я.
- Как договаривались - триста двадцать.
- Давай проверим, что ли.
- Джон пошевелил пальцами, а соответственно и клавишами под ними, и из-под его руки раздался мой сдавленный (а мне-то казалось, я спрашиваю небрежно) голос: "Сколько?" Джона: "Как договаривались - триста двадцать". Снова мой: "Давай проверим, что ли". Джон щелкнул клавишей "стоп".
- Порядок, - сказал я, вытаскивая из внутреннего кармана приготовленную пачку денег, - пересчитай.
- Неужели купишь? - сделала большие глаза Портфелия. Я хотел отшутиться, сказать что-нибудь такое, что сбило бы торжественность ее тона и еще более возвысило бы скромного меня, но персональный пижон, таящийся в каждом из нас, опередил меня: