Скоро он утомился разглядывать вещи, вернее, свое лицо в них. Взгляд собственных глаз, которые пристально глядели на него со всех поверхностей, был отчего-то неприятен. Нет, лучшие подарки находились не в этих залах. Возвышался в заснеженных Карпатах Словацкий Штит, по случаю юбилея переименованный в Сталин-Штит. Праздновал в Болгарии свое переименование город Сталин, ранее – Варна. Получившие имена юбиляра проспекты, площади, набережные, заводы, фабрики, школы, институты – вот настоящие, достойные дары. Вождь развернулся и, не дослушав вдохновенно лепечущего что-то экскурсовода, направился к выходу.
Шел быстро, стуча каблуками по скрипучему паркету и не глядя на бегущее под сапогами отражение. Недоумевающая свита, переглядываясь, но не смея перешептываться, растерянно спешила вслед. Вождь смотрел прямо перед собой, но боковым зрением все же улавливал собственный профиль, скользящий по стеклянным витринам из зала в зал. Профиль упорно плыл рядом, перескакивая то на зеркала фойе, то на оконные стекла холла; перед входными дверями, однако, оказавшись в окружении голых каменных стен, вынужден был отстать. Исчез и паркетный двойник – пол при входе был залит цементом. Вождь усмехнулся. Ожидающая у входа охрана торопливо распахнула перед ним двери, но за секунду до этого он успел заметить в натертой тысячами ладоней дверной ручке свое крошечное, оранжевое на медном фоне лицо.
Кто-то из свиты нагнал, что-то убежденно воскликнул, хотел было накинуть вождю на плечи шинель (мороз на улице!). Обернувшись, вождь уткнулся взглядом в две блестящие окружности в золотых ободках – пенсне; в каждой линзе – по собственному сердитому отражению. Оттолкнул шинель, нырнул в успокаивающую темноту автомобиля, с облегчением сомкнул веки…
Щеки сероватого оттенка, в лиловой поросли щетины, слегка обвислые. Подбородок выраженный, с продольной складкой. Шея дряблая…
На торжественное заседание ЦК ВКП(б) в Большой театр он ехал пару дней спустя с неспокойным сердцем. Увидев собственный портрет в обрамлении геральдических советских колосьев, распахнувшийся во всю ширь легендарной сцены, прикрыл глаза. С облегчением сел в президиум, спиной к портрету, устремил взор в шевелящуюся и трепетно дышащую темноту зала. Однако собственное лицо преследовало его с упорством, присущим самому вождю: отражалось в толстом хрустальном боку графина с водой, в кругляшах медалей на груди Ворошилова, в хромированных деталях микрофона, стоящего на кумачовой скатерти стола президиума. Когда после окончания официальной части вождь переместился со сцены в ложу, гигантский портрет в колосьях уже убрали. Но тут же выкатили на сцену монумент – огромную белоснежную фигуру вождя (в военном кителе, одна рука на груди, вторая сжимает увесистый свиток мирного договора), у подножия которой предполагался весь концерт. Монумент многозначительно глядел с высоты своего немалого роста вдаль – через весь зал, над головами партера, бельэтажа и нижних ярусов, – в бывшую царскую ложу, прямо в глаза самому вождю. Тот, так и не досмотрев хореографически-хоровое признание народа в любви, уехал домой.
На следующий день в Кремле давали правительственный прием в честь юбиляра. Еще утром он распорядился: все свои портреты из Георгиевского зала убрать, оконные стекла закрыть портьерами, зеркала завесить, паркет застелить коврами – весь, до последнего сантиметра.
Вечером, по щиколотку утопая в мягком красном ворсе, он шел по сияющему золотом и хрусталем залу навстречу гостям. Блистали под куполами многоярусные люстры, электрический свет бегал по белоснежным колоннам, по возбужденным лицам гостей. Длинный коридор из восхищенных улыбок и безостановочно рукоплещущих ладоней вел юбиляра прямиком к гигантскому столу, венчал который небольшой скромный трон. Вождь не смотрел ни на кого – равнодушно пробирался сквозь восторженные взгляды, выжженные перманентом локоны, припорошенные пудрой женские носы, нарисованные помадой губы, чьи-то отбритые до синевы щеки, вспотевшие лысины, дрожащие над стоячими воротниками подбородки. Обладателей очков или пенсне примечал издалека, проходя мимо, опускал взгляд. Не смотрел и на выпяченные грудные клетки военных, усыпанные медалями и орденами. Нестерпимо хотелось уехать на дачу, прямо сейчас. Наконец добрался до трона, сел.
И тотчас пожалел, что не уехал. Раскинувшееся перед ним на белоснежной скатерти изобилие таило множество опасностей: поблескивали толстыми позолоченными окантовками тарелки, справа и слева угрожающе сверкали тончайшей полировкой ряды серебряных приборов, предательски чистыми были фужеры. Стоило вождю сесть, как десятки его отражений запрыгали вокруг мелкими чертями, то двоясь и троясь, то сливаясь, а то закручиваясь в быстрые злые хороводы. Отражения эти спрыгивали с яблочных бочков, с каждой налитой золотым электрическим светом виноградины во фруктовой вазе, с чернильно-черных икринок в серебряной икорнице. Скакали по маслянистым ломтям лососины, щедро наваленной на тонко-фарфоровые блюда, по холмам жемчужно-серой осетрины, по каплям лимонного сока на лепестках роз, крученных из алого форельего мяса. Даже в белесых глазах копченого угря сверкнули две скупые слезы, в каждой из которых бултыхалось по чертику. Ослабевшей рукой вождь потянулся было, чтобы разогнать самых назойливых, но официант расценил жест по-своему и мгновенно наполнил фужер шипящим боржомом. Минеральная вода вскипела в хрустале, пузыри карабкались по стенкам на поверхность и лопались, выпуская на свет бесконечные отряды новых крошечных отражений.