Уши большие, грубой лепки, с вялыми мочками, правое чуть выше левого. Волосы пышные, темно-серые, с густой проседью. Лоб низкий, с одной глубокой продольной морщиной и многими мелкими. Надбровные дуги ярко выражены…
О подоконник ударило чем-то. Вождь обернулся. Окно, составленное из цельных кусков якутского горного хрусталя, было невредимо, за стеклом стремительно летел снег, заполошно бились друг о друга ветки деревьев. Задернув тюль, чтобы мелькание пурги не отвлекало от урока, вождь продолжил зубрежку.
Зубы длинные, охристо-серые, стесанные. На правом клыке большой скол. Межзубные щели широкие. Десны местами кровоточат. Язык сизый, покрыт серым налетом…
Над головой что-то захрустело громко и протяжно, словно ломалось под напором ветра старое дерево. На мгновение показалось, что по потолку прошла легкая волна, но, очевидно, это была всего лишь игра переменчивого света: побелка осталась ровной, без единой трещины, лепные цветы продолжали безмятежно цвести. Витые потолочные плинтусы словно ослабли на мгновение, слегка провисли, а затем вновь расправились и натянули гобеленовую обивку стен.
Вождь, зажав ладонями уши, попытался сосредоточиться на изображении в зеркале, но предметы вокруг жили собственной жизнью, создавая постоянные помехи, то нелепые, а то пугающие: жалобно трещали прикроватные тумбочки, словно их разламывали перед тем, как бросить в топку, отчаянно скрипело кожаное кресло, в нем будто ворочался кто-то увесистый и неуклюжий, сама включилась и выключилась радиола («…где же ты, моя Сулико?..»), упала и покатилась по полу тяжелая пепельница из уральской яшмы… В голове мелькнуло вдруг, что вещи эти никаким образом не могут быть собраны в одном месте – все они были с разных правительственных дач: крытая рыжим лаком радиола RCA – с подмосковной кунцевской, колыхавшаяся в коридоре бахромчатая занавеска – с волынской, пепельница – с мацестинской, кресло – с боржомской, в Грузии… Где же он? Куда увез его вчера ночью послушный автомобиль? На которую из восемнадцати дач? Да и вчера ли это было? Выставка в Музее революции, осмотр подарков, гости в Кремле, собственный юбилей – все это казалось сейчас невероятно далеким, словно давно позабытый и нечаянно вызванный в памяти случайным звуком или запахом сон. И который из юбилеев это, кстати, был? Семьдесят лет? Восемьдесят? Девяносто?.. Вождь усилием воли подавил пугающие мысли и в очередной раз вернулся к уроку, который никак не желал быть выученным: губы бледные, носогубные складки резкие, усы густые, серые, с пожелтевшей от табака проседью, в углах рта – мелкие сухие трещинки, трещинки, трещинки…
Когда задрожала гардинная штанга и затрепыхались на ней кипенно-белые занавески (тончайший туркменский хлопок, схваченный лентами вологодского кружева), а по стенам пошла частая быстрая рябь, как от сквозняка, дующего одновременно со всех сторон и во всех направлениях, вождь не выдержал: обхватил обеими руками крайние створки трельяжа, напрягся что было силы и выдрал их из тумбочки, приподнял и, усевшись на кровать, поставил себе на колени. Словно читал огромную, широко распахнутую газету, загородившись ею от всего мира. Изучать свое отражение стало, несомненно, удобнее: из-за створок трельяжа еще неслись какие-то звуки, была ощутима перемена света (верно, небо на дворе то яснело, то вновь затягивалось тучами), но помехи эти были, скорее, фоновыми и не мешали концентрации.
Через некоторое время что-то под ним дернулось, сдвинулось, поехало куда-то – кажется, тронулась с места кровать. От резкого движения вождя качнуло и опрокинуло навзничь, трельяж упал сверху и прихлопнул его. Испугаться не успел – очутился в окружении трех толстых створок, надежно защищавших от происходящего снаружи, будто накинули сверху плотную крышку. Учить урок стало еще удобнее. К тому же зеркала были так близко и давали такую ясную и крупную картинку, что вождь понял: начинать изучение собственного отражения нужно было не с лица, нет. Не скакать по верхам, а идти вглубь, в основы. Начинать с кожи – допустим, от края волосяного покрова на лбу – и медленно спускаться ниже, терпеливо продвигаться миллиметр за миллиметром, зубрить клетку за клеткой. Через пару дней дойти до первой морщины на лбу, еще через пару – до второй. А может, через пару недель или месяцев. Или даже – лет? Тщательно, основательно, детальнейшим образом. Только так, только так.
Вот она, линия волос. Сами волоски – серые, упругие, блестящие – растут строго вверх, как сосны на Карельском перешейке. Оспинка у их основания напоминает по форме Аральское море. А пигментное пятнышко на виске – Байкал. Отверстия пор похожи на крошечные камчатские гейзеры, а связывающие их морщины – на мелиорационные каналы в Узбекистане. Ясные, удивительно стройные рифмы, столь очевидные и почему-то не приходившие в голову раньше. Рифмы последние, окончательные, ведущие к самому главному, наиважнейшему смыслу…