Отшвырнув войлочные туфли, он лег, не снимая халата, и больше не сказал ни слова.
За дверью послышались шаги и сердитый голос Аллочки:
— Товарищи! Товарищи! Вернитесь! Кто вас пропустил?
— Милый одуванчик! Лапочка-эскулапочка! Успокойтесь и не волнуйтесь, мы быстро исчезнем...
Ну, конечно, это был Казачков!
Виктор поднялся, распахнул дверь палаты. Казачков шел по коридору, отстраняя рукой забегавшую наперед Аллочку. Улыбаясь во все лицо и прижимая к груди какой-то сверток, за ним едва поспевал Снегирь.
— Вот он! — сказал Казачков, заметив вышедшего в коридор Мазникова.— Здоров, комбриг!
— Привет!
— Я сейчас позову дежурного врача! — затопала сапожками Аллочка.— Безобразие!..
— Дорогая моя! — наклонился к ней Казачков.— Нельзя же быть такой строгой! А за нами — магарыч,— Он остановил Снегиря, разворошил его сверток, достал оттуда плитку шоколада.—С наступающим Новым годом, дорогая Аллочка! Кушайте на здоровье и вспоминайте гвардейцев-танкистов.
Виктор поздоровался с ним и со Снегирем, повернулся к сверкающей глазами Аллочке.
— Вы уж нас не выдавайте.
— А! — махнула та рукой и, казалось, только сейчас заметила, что в другой у нее шоколад. — С вами разговаривать!.. Смотрите, только не долго! Через полчаса обход. Выговор из-за вас получу.
— Как дела, комбриг? — спросил Казачков, когда Аллочка, стуча каблучками, скрылась в глубине коридора. — Порядок?
— Порядок!
— Когда обратно?
— Денька через три-четыре.
— Давай поскорей, ребята скучают.
— Кожегулов-то как? И Петя Гальченко?
— Кожегулов умер, — мрачно сказал Снегирь, кладя сверток на подоконник. — В полковой санчасти. А с Петей тоже плохо — глаз совсем вытек. За Дунай Петю отправили, я тут в медсанбате справочки навел. Шапошников тогда сгорел, вместе с экипажем. У Алтыбаева машину разнесло, механика и радиста — насмерть!..
— Н-да, веселенькая была ночка!
— Веселей некуда!
Казачков потянулся к подоконнику, взял сверток.
— Тут вот тебе, комбриг, ребята прислали. К Новому году.
В свертке была еще одна плитка шоколада, три пачки «Казбека», изящная черная с позолотой авторучка и флакон одеколона.
— А это персонально от меня! — Казачков отвернул полу шинели и торжественно вытянул из кармана бутылку. — Коньяк! Трофейный! Специалисты говорят — французский. Жаль только, что бутылочка маловата — всего триста пятьдесят.
Виктор растерялся.
— А куда ж я ее дену? В столовую ж не понесешь: Знаете что? Давайте-ка мы его сейчас и раздавим, а?
— Прямо здесь? — испуганно спросил Снегирь.
— А чего? — усмехнулся Казачков. — В старину ратники пили из круговой, а мы — из горлышка. Новый год, Снегирек! Сам бог и Гоциридзе велели! Закусочка подходящая — шоколад!.. — Он встряхнул бутылку, посмотрел ее на свет. — Ну как, комбриг, ты еще в Ниночку не того?
— А тебе какое дело?
— Болею за товарища.
— Продолжай болеть и дальше. Пока «не того».
— Ну, ладно. — Казачков ловко выбил пробку и, подав бутылку Виктору, разорвал обертку шоколада. — Начинай ты... Перед употреблением взбалтывать.
— Что ж, с наступающим сорок пятым! — Мазников отпил из горлышка треть бутылки, крякнул, бросил в рот кусочек
шоколада.
— Теперь ты,— кивнул Казачков Снегирю.
Тот взял бутылку, покраснел, оглянулся, нет ли кого в коридоре.
— С Новым годом, товарищ гвардии капитан! За ваше скорейшее выздоровление!
Казачков выпил последним и успел вовремя: в конце коридора послышался стук Аллочкиных каблучков. Увидев на подоконнике пустую бутылку, она изумленно остановилась, и ее веселые глаза стали совсем круглыми.
— О-о-о! Вы пили?
— Миленький одуванчик! Только одну на троих.
— Уходите! Стрижанский!
Казачков и Снегирь встрепенулись.
— Тревога! Исчезаем! Бывай, комбриг! Вечером, может, увидимся!
— Бутылку-то свою заберите! — засмеялась Аллочка.— Вон на окошке... Растерялись, гвардии танкисты!
На место Волобуева из штаба бригады в роту Бельского прислали молоденького красивого лейтенанта с веселой фамилией Махоркин. Авдошин онемел от изумления, когда на груди нового командира взвода увидел Золотую Звездочку Героя Советского Союза.
— Д-да! — сказал он.— Вот это я понимаю! За что удостоились, товарищ гвардии лейтенант?
— За Днепр. Букринский плацдарм. Слышал о таком?
— Слышал. Бои были серьезные... И что же, сам Михаил Иванович вручал?
Махоркин улыбнулся:
— Сам Михаил Иванович. Повезло мне. В ЦК комсомола после госпиталя пригласили... Тогда же и награду вручили,
— Прямо в Кремле?
— В Кремле.
— И ручку Михаил Иванович пожал?
— Пожал.
— Н-да! Не всякому повезет... А скажите, товарища Сталина не удалось повидать?
— Нет, сержант, не удалось.
— Жалко.
Помкомвзвода смолк, глядя в припорошенное снегом окно. В половине дома, которую занимали два отделения бывшего волобуевского взвода, никого не было. Солдаты всем батальоном ушли в баню, оборудованную Никандровым в каком-то пустом, заброшенном сарае. Авдошин, занятый «сдачей дел», решил идти со второй очередью, с теми, кто нес сегодня внутренний наряд.
— Товарищ гвардии лейтенант, — взглянул он наконец на нового командира взвода, — можно у вас спросить? По личному вопросу. Если вы, конечно, не очень спешите.
Махоркин, просматривавший список личного состава, отодвинул от себя тетрадь.
— Пожалуйста. Я слушаю.
— Вот я тут документик один составил... Только не знаю, правильно или нет. — Помкомвзвода быстро развязал свой вещмешок, достал бумагу. — Вот. Посмотрите, если не трудно.
Махоркин развернул поданный ему листок, стал читать.
«Я, гвардии сержант Авдошин Иван Ермолаевич, прошу принять меня в кандидаты большевистской партии. Уничтожил 52 фашиста и десять «языков» привел живьем. Если достоин, прошу не отказать. Буду драться до победы над врагом за нашу Родину. Готов умереть за Родину по-геройски, как гвардеец.
К сему И. Авдошин. 31 декабря 1944 года».
— Вполне правильно написано, — сказал лейтенант. — Можно смело подавать. Вот только насчет смерти... Бить врага надо, а не умирать, хоть и геройски!
— Это, конечно, верно вы заметили.
Глаза Махоркина встретились со светло-голубыми настороженными глазами Авдошина.
— Ошибок... много, товарищ гвардии лейтенант? — спросил помкомвзвода.
— Ошибки мы исправим!
— Вот спасибочко вам!
Махоркин достал из внутреннего кармана кителя авторучку, исправил в заявлении все ошибки.
— Лучше, по-моему, переписать.
— Д-да! — виновато протянул помкомвзвода, разглядывая поправки. — Прямо беда! Пять классов образования у меня всего. И то, считай, почти двадцать лет назад. Отец умер, мать больная была. А семья немалая. Кроме меня еще пятеро. И все, как говорится, один одного меньше. Пошел работать. Кормить же их надо было, учить... Жили неплохо мы в колхозе, а вот насчет ученья своего, чтоб дальше, значит, все никак но удавалось.
Он вымыл руки, аккуратно вырвал из тетради чистый лист, сел за стол и, тяжело дыша от напряжения и внимания, переписал свое заявление. Потом спросил разрешения отлучиться, достал рекомендации (одну из них дал ему еще до переправы через Дунай лейтенант Волобуев) и пошел к парторгу роты старшине Добродееву.
Подходя к расположению своего «хозяйства», Никандров еще издали увидел помпохоза батальона старшего лейтенанта Рябова. Тот с интересом осматривал заваленные снегом, обломками досок и черепицей сеялки, плуги, бороны — все, что в беспорядке лежало под навесом, возле которого дымила батальонная кухня.