— Спасибочко, сестрица, за вашу заботу и внимание! — как можно мягче улыбнулся он Славинской.— Мне уже пора.
Та даже порозовела от изумления,
— То есть как это пора?!
— Домой, сестрица, домой! В роту!
— А кто это вам разрешит?!
—А какое тут разрешение надо? Дело добровольное. Так что — до свиданьичка!
Козырнув оторопевшей Славинской, Авдошин круто повернулся и пошел вдоль оврага.
— Вы почему здесь? — спросил, увидев его, Махоркин,— Вас отпустили?
Авдошин встретился с его синими ясными глазами, понял, что соврать не может, и опустил голову.
— Сам я, товарищ гвардии лейтенант, себя отпустил. Что мне там, в санчасти, делать-то? Помру я в этих медсанбатах с тоски!..
— Идите обратно! — сухо сказал командир взвода. — Думаете, что без вас мы тут все пропадем?
— Не пропадете, товарищ гвардии лейтенант, это я знаю, — голос Авдошина звучал угрюмо и глухо. — Только никуда я из нашей роты не пойду!
— Вылечат вам руку — и вернетесь.
— Она и здесь вылечится, товарищ гвардии лейтенант! Ерунда же, левая! На мне как на собаке!..
— А я приказываю вам уйти в санчасть! — прикрикнул командир взвода. — И без документа об излечении я вас обратно не приму!
Помкомвзвода снова посмотрел в синие, похолодевшие глаза Махоркина и повторил:
— Никуда я из нашей роты не пойду!
Обиженный и разозленный, командир взвода куда-то ушел, а Авдошин вернулся к своему отделению. Но покоя для него уже не было. Начались, как потом говорил он сам, «терзания совести и души». Все можно было сделать проще, спокойней. Махоркин наверняка понял бы его. «И надо ж мне, дураку! Полез в бутылку! Объяснил бы по-человечески. А теперь вот, как по-научному говорится, конфликт. Очень гвардии лейтенант обиделся! »
В пустом орудийном окопе, где должно было состояться партсобрание, появились Краснов и старшина Добродеев. За ними, пригибаясь, шел Махоркин.
— Все? — спросил у Добродеева замполит.
— Все. Остальные больше никогда не придут, — хмуро ответил старшина.
Он расстегнул полевую сумку, достал из нее тетрадку, перелистал, потом вытащил еще какие-то бумаги.
— У нас на учете состояло семнадцать членов партии и два кандидата. На собрание пришли восемь человек. Командир роты гвардии старший лейтенант Бельский вызван в штаб батальона, шесть коммунистов погибли, четверо — ранены, сейчас в санчасти... Будем собрание открывать?
— Открывать!
Авдошин тайком взглянул на Махоркина, и желая и боясь встретиться с ним глазами. Тот сидел на земле, у стены окопа, обхватив колени руками и глядя прямо перед собой. Помкомвзвода вздохнул.
— На повестке дня,— сказал Добродеев,— один вопрос — прием в партию. У нас было подано пять заявлений. Три — принять в члены партии, два — в кандидаты. Разбирать будем только два. Сержант Ячменев, подавший заявление о приеме в партию, сегодня погиб в бою смертью героя. Кравченко и Максименя — ранены, находятся в санчасти. Будем разбирать Авдошина... гвардии сержанта Авдошина и красноармейца Садыкова. Товарища Авдошина рекомендуют в кандидаты партии гвардии лейтенант Волобуев, гвардии старшина Никандров и гвардии сержант Приходько... Товарищ Авдошин, расскажите свою биографию.
Настороженный официально-деловым тоном старшины, помкомвзвода встал, хотел даже снять ушанку.
— Можно сидеть, сержант,— сказал Краснов, прислушиваясь к возникшей на передовой перестрелке.— А то чем черт не шутит — начнет обстреливать...
Авдошин присел на корточки, рукой стряхнул со лба капли пота.
— Родился я, значит, в четырнадцатом году, отец был батрак, а мать ему помогала...
Махоркин улыбнулся.
— Всего нас было четыре брата и две сестры. Кончил в школе пять групп, потом коллективизация началась, в колхоз пошел, работал с отцом и с братьями. Поначалу коней пас, потом меня в кузню взяли. Действительную службу отслужил, женился, значит... Ну, а потом война. По мобилизации воюю. Призван двадцать пятого июня. Все время в этой части. Под Ельней сюда прибыл. Сперва, до ранения, в разведроте был, ну а теперь — сами знаете. Вот и все.
— Вопросы будут? — оглядел сидящих в окопе Добродеев.
— Какие, старшина, вопросы! Знаем как облупленного!
— Кто хочет выступить?
Поднялся Приходько, сказал, что знает Авдошина почти два года, воюет этот человек отважно, привел много «языков», он, Приходько, смело дал ему рекомендацию и сейчас предлагает принять.
Взял слово командир взвода.
— Знаю я товарища Авдошина еще мало, двух недель нет. Мне лично он по душе и как солдат, и как человек. Только вот насчет дисциплинки должен построже с себя требовать. А в партию Авдошина, по-моему, принять можно. Он достоин. А если какие ошибочки будут, поможем и потребуем.
— Поступило предложение принять,— заключил Добродеев.— Кто — за? Единогласно...
После обеда, вдоволь накурившись у себя в окопе, Авдошин пошел искать Махоркина.
На передовой стояла тишина. Были предвечерние синие сумерки. Начинало морозить. Кое-где изредка постреливали, в тылу батальона глухо рокотали танковые моторы. Над головой, невидимые, прошли на Будапешт немецкие транспортные самолеты.
Командир взвода сидел в окопчике, по-турецки поджав ноги, и ел гречневую кашу с тушенкой.
— Приятного аппетита, товарищ гвардии лейтенант! — сказал Авдошин.
— Спасибо. Вы обедали?
— Обедал, товарищ гвардии лейтенант.
Махоркин что-то промычал полным ртом и стал выскребать котелок.
— Товарищ гвардии лейтенант, разрешите сегодня ночью «языка» привести?
— Какого «языка»?
— Ну... немецкого.
— А-а! — Махоркин оставил пустой котелок и аккуратно вытер платком губы. — Понимаю. Но я никакого приказа на поиск не получал.
— Жалко! А то можно было бы «языка» доставить. У меня что-то, извините за выражение, руки чешутся.
— Да вы же ранены, Авдошин! О каком «языке» речь!
— Это — ранен? — помкомвзвода презрительно глянул на разрез в рукаве шинели, сквозь который белел туго намотанный бинт. — Чепуха, товарищ гвардии лейтенант! Детская царапина! Хоть бы рана как рана! А то так... Стыдно сказать. Только одни неприятности из-за нее. И с вами вот тоже... не поладили малость.
— Последний раз, конечно?
— Точно, товарищ гвардии лейтенант! Первый и последний! Уж вы поверьте моему слову.
— Ладно, поверю.
— Ну... Спасибочко вам!
Когда почти совсем стемнело, на переднем крае появились двое военных. Они вышли из бронетранспортера, остановившегося в лощинке на западной окраине Баклаша, и, спросив у одного из встреченных ими солдат, где штаб первого батальона, дальше пошли пешком.
Впереди шагал невысокий полный человек в бекеше и в папахе, чуть позади — подтянутый и стройный, пружинящим легким шагом шел второй в перехваченном ремнями полушубке.
У входа в землянку, прилепившуюся к длинному сгоревшему сараю, их остановил часовой:
— Стой! Кто идет?..
Оба остановились.
— Здесь Талащенко? — спросил перехваченный ремнями офицер.
В ответ на это часовой скомандовал «Кругом!» и щелкнул предохранителем автомата.
— Я Гурьянов,— сказал тот, что шел впереди.— А это мой адъютант старший лейтенант Ибрагимов.
— Никакой Гурьянов приказано не пускать. Ибрагимов тоже.
— Командира корпуса не пускать? — улыбнулся генерал.
— Кру-гом! Не разговаривай!
Генерал усмехнулся и пожал плечами. Ничего не поделаешь, часовой охранял свой пост. Но Ибрагимов уже закипал.
— Ну будет тебе!.. Ох, парень, влетит тебе! Где разводящий?
— Кругом, сказал!
Талащенко, проснувшийся от громких голосов у входа в землянку, спросонья не сообразил, что происходит. А когда до него дошло, просто ужаснулся. «Перестарался, Садыков! Перестарался, черт отчаянный!..»
— Кругом! Стрелять буду! — прикрикнул наверху Садыков.
Ему ответил окающий волжский говорок генерала:
— Понятно... Понятно...
Командир батальона бросился к двери.
— Отставить, Садыков! Пропустить!