К середине ночи, получив необходимую информацию от соседей и из штаба армии, Гурьянов уже мог составить полное представление о сложившейся обстановке.
Четвертый танковый корпус немцев, усиленный пехотными, артиллерийскими и авиационными частями, нанес удар в двух направлениях: на восток — к Дунафельдвару и к Дунапентеле и на северо-восток — вдоль шоссе Барачка — Мартон-Вашар—Эрд. Наиболее опасным было первое. Над дунайскими переправами, коммуникациями и тылами советских частей нависала страшная угроза. Справа активизировали свои действия остальные силы шестой немецкой армии, в тылу был Будапешт и незамерзшая ширь Дуная. Войска на плацдарме сильно обескровлены, туго со снарядами и патронами, не хватает даже медикаментов...
Около двух приехал с передовой Дружинин.
— Чаю, голубчик, горячего чаю! — обернувшись на пороге, сказал он кому-то в коридоре. На воротнике его бекеши еще поблескивали искорки нерастаявшего снега, лицо было красным от мороза и ветра.— Худо, Иван Никитич,— продолжал Дружинин, прикрыв дверь.
— Давит?
— Кругом давит.
— Ты где был?
— Почти везде: у Горячева, у Мазникова, у самоходчиков, заскочил к Гоциридзе.— Дружинин снял папаху, швырнул ее на подоконник, разделся и, достав из кармана кителя обломок расчески, пригладил свои реденькие растрепанные волосы.— А в Барачке, уже на обратном пути, видел знакомого офицера связи из штаба армии. Вез в шестьдесят девятую дивизию приказ оставить Секешфехервар...
Пехота уже полчаса вела бой с противником, и полковник Гоциридзе, глядя из открытого башенного люка своей «тридцатьчетверки», стоявшей на окраине господского двора Петтэнд, слышал впереди глухие увесистые выстрелы танковых пушек, орудий ПТО, длинные, перекликающиеся, как эхо, пулеметные очереди. Черное небо у горизонта вспыхивало красными огненными отблесками, справа, то разгораясь, то угасая, колыхалось густое кровавое зарево.
— Тридцать два танка, в основном «тигры», — доложил ему майор Талащенко, командир стоявшего впереди мотострелкового батальона. — Пехоту мы отсечем, а танки... Боюсь, прорвутся...
У Гоциридзе было всего четыре машины: Мазникова, Овчаров а, Снегиря и его самого — «тридцатьчетверка» командира полка. Пусть пройдут даже двадцать «тигров» — и то на экипаж придется пять машин врага.
На горизонте возник вдруг жесткий железный грохот и, словно расширяясь и вырастая, дробясь на отдельные очаги, поплыл над землей незримой тяжелой волной лязга и грохота.
«Значит, прорвались. Прорвались и идут на меня».
Ему показалось, что он видит, как медленно, словно высматривая добычу, ползут по снегу немецкие танки, ползут прямо сюда, на пустые притихшие домики господского двора, и попробовал по шуму определить, сколько их.
— Рубцов, — вдруг тихо позвал Гоциридзе своего командира башни. — Бегом к Мазникову. Мое приказание всем: огня не открывать, с места не двигаться, раций не включать, а слушать мою. Противника пропустить. Следить за мной, делать, как я. Понял?
— Понял.
— Бегом!
Когда Рубцов вернулся, «тигры» были уже недалеко, и теперь Гоциридзе мог разглядеть их черные силуэты. Противник не стрелял. Значит, он ничего не видел.
«Очень хорошо! »
Один немецкий танк, повалив низенький заборчик возле соседнего дома, прогрохотал метрах в пятидесяти от машины командира полка. На башне «тигра» был хорошо виден обведенный белым крест и опознавательный знак «Тотенкопфа». По следу первого так же медленно, на малом газу, прошли еще три «тигра». «Это только здесь? А всего? Пятнадцать? Двадцать? Двадцать пять? И все крадутся в тылы бригады!.. »
Гоциридзе закрыл люк и передал по ТПУ своему механику:
— Заводи! И разворачивай на сто восемьдесят.
«Тридцатьчетверка», стряхивая с себя солому и снег, развернулась и двинулась вслед прошедшим мимо «тиграм». Такой же несложный маневр, подчиняясь приказу командира полка, проделали и все остальные экипажи.
Гоциридзе подключился к рации.
— Всем включить свет!
Голубоватые, сильные, как у прожекторов, лучи танковых фар рассекли черноту безлунной январской ночи, обнажив метрах в двухстах впереди немецкие танки. Ничего не подозревая, «тигры» медленно перебирали гусеницами. В свете фар они несколько секунд шли прежним курсом и вдруг заметались, пытаясь развернуться и уйти в темь.
— Огонь!
Выстрел чьей-то пушки опередил выстрел Гоциридзе, уже нащупавшего кнопку электроспуска. Синевато-желтый разрыв бронебойного снаряда брызнул у кормы «тигра», шедшего слева вторым.
Пока противник разобрался в чем дело, пока «тигры» развернулись, а разворачиваясь, они неизбежно подставляли свои борта под снаряды «тридцатьчетверок», четыре машины уже полыхали на снегу, озаряя холмистое поле вокруг себя багровым блуждающим светом.
— Фары гасить! — скомандовал по радио Гоциридзе. — Не увлекаться. Использовать маски. Следить за соседом. Помогать соседу!..
Тяжелый удар тряхнул, словно приподнял и бросил обратно машину Овчарова. Но «тридцатьчетверка», судорожно дернувшись, продолжала идти, и это успокоило его. Только шла она теперь как-то странно, виляя с борта на борт.
— Бурлак! — позвал механика командир машины.
В наушниках потрескивала тишина..
— В чем дело, Бурлак?
— Глаза, — сдавленным голосом ответил механик. — В люк попал, сволочь!.. Н-не вижу...
Овчаров сразу понял все: бронебойный снаряд «тигра» ударил в лоб машины, попал в люк и брызги раскаленного металла ослепили механика-водителя.
— Стой!
— 3-зачем? — хрипло спросил Бурлак.
— Поднимайся сюда. Я сяду.
— «Тигр» слева! — крикнул командир башни, досылая снаряд и запирая пушку.
— Бурлак! Короткая!
Овчаров нажал кнопку. Башня стала разворачиваться влево.
«Тигр» уходил, отстреливаясь. В рыжих отсветах пламени Горящей неподалеку машины Овчаров увидел его тяжелую приземистую громадину, летящий из выхлопных труб дымок и длинный ствол орудия, сверкнувшего в этот миг острым огненным языком.
Командир танка зажмурился, ожидая удара. Машину качнуло. Болванка скользнула но башне и рикошетом ушла в сторону, в черноту ночи.
Еле видимый в дыму отработанных газов, «тигр» еще маячил в треснутой линзе прицела. Овчаров чуть довернул рукоятку горизонтальной паводки и надавил педаль. Пушка выстрелила. Над кормой немецкого танка, у самого основания башни, сверкнули голубые термитные искры.
«Башню наверняка заклинило. Но упускать! Добить!»
В наушниках зашумело, послышался голос Бурлака:
— Товарищ гвардии лейтенант! Вы приказывайте... Куда вести, приказывайте... Я как-нибудь. Только говорите, куда — направо, налево... Или ногой толкните...
Овчаров стиснул зубы, сглотнул подкативший к горлу приторный комок, секунду переждал. Потом тихо сказал:
— Давай вперед, Серега... Вперед.
С полным светом преследуя подбитого «тигра», Овчаров не видел ничего, кроме тускло поблескивающих, мелькающих звеньев его гусениц и безжизненно сникшей пушки. «Значит, действительно заклинило, стрелять по мне он не может...»
— Готово! — доложил командир башни.
Звук выстрела слился со скрежетом и грохотом на левом борту. Овчарова швырнуло к стенке башни, в глазах на мгновение потемнело. «Подкараулил все-таки... Другой какой-то подкараулил...»
Нужно было развернуться, чтобы убрать из-под огня борт.
— Налево, Серега!
Бурлак сбросил газ, машину стало заносить правым бортом, и в ту же секунду ее остановил новый удар. Погасло внутреннее освещение. Зазвенев, покатились куда-то стреляные гильзы. Мотор заглох.
— Амба! — проговорил во тьме командир башни.
— Амба! — зло передразнил его Овчаров.— Бурлак! Серега!
Механик не отвечал.
— Фонарь! — Овчаров на ощупь взял поданный ему башнером фонарик, скользнул со своего сиденья вниз. Посветив, увидел Бурлака. Механик-водитель был неподвижен. Всем телом навалившись на рычаги, он, казалось, и в последние минуты жизни все еще пытался вести подбитую «тридцатьчетверку». Его промасленная ватная куртка дымилась.