Овчаров погасил фонарик, сунул в карман. Потом взял отяжелевшее тело Бурлака под мышки и осторожно подвинул в сторону, чтобы освободить сиденье. Надо было попробовать завести мотор. Если гусеницы целы, тогда удастся убрать машину из-под огня.
Он нажал стартер. Послышался бессильный сдавленный клекот — и только.
«Еще раз! »
Над головой грохнуло. Казалось, что танк зашатался.
Мотор не заводился. Стартер стонал, хрипел, задыхался и был бессилен. «Тридцатьчетверка» больше не могла двигаться.
Подсвечивая фонариком, Овчаров полез обратно в башню — там было орудие, которое, наверно, могло еще стрелять.
Внутри танка едко пахло дымом. Лейтенант вытер со лба пот, закашлялся. Его протянутая вперед рука наткнулась на голенище кирзового сапога. Нога, обутая в этот сапог, не пошевелилась.
«Значит, и командира башни!.. »
Овчаров остался в неподвижной машине один. Один с двумя убитыми товарищами.
Снаряд, угодивший в танк несколько минут назад, когда Овчаров пытался завести двигатель, сорвал крышку люка. Вышли из строя прицел и смотровые приборы. Овчаров подключился к рации. Тишина.
«Теперь, кажется, действительно амба! » Нельзя было даже стрелять, хотя пушка цела и в боеукладке еще не кончились снаряды.
«Вынести ребят — и уходить».
По башне ударил еще один снаряд. Брызнуло холодное синее пламя, и спустя миг на все вокруг обрушились тьма и тишина...
Очнулся Овчаров сам не зная отчего: то ли от душной жары, накалившей броню башни, то ли от боли, которая разламывала все тело. Ноги не слушались, голова отяжелела, а перед закрытыми глазами метались желтые, синие, розовые, зеленые, белые расплывчатые пятна. Они бесшумно гонялись друг за другом, выписывали зигзаги, кружились, мелькая, как тарелки в руках невидимого жонглера.
Овчаров медленно открыл глаза. Над головой в дыре люка трепетно поблескивала одинокая звездочка. Где-то далеко слышалась стрельба. Где-то рокотал мотор танка. Где-то тяжело и раскатисто рвались снаряды.
Стиснув зубы, волоча непослушную, словно не свою ногу, он высунулся из башни и сразу захлебнулся горячим воздухом. Танк горел.
— Н-не пойдет! Эт-то дело н-не пойдет! — прохрипел Овчаров, цепляясь за обрез люка окровавленными руками.
Грязный, мокрый от пота, без шлема, с растрепанными волосами, он вылезал из башни, окруженный со всех сторон огнем. Наконец, застонав от боли, вывалился на узкую горячую ленту надкрылка. Кобура с пистолетом глухо ударилась о металл.
«Вниз... В снег... »
Сжавшись, чувствуя, что вот-вот вспыхнет на нем промасленный комбинезон, Овчаров перевернулся и упал вниз на исполосованный гусеницами, красный от полыхающего огня снег.
Здесь он несколько секунд отдохнул, зачерпнул горсть грязно-холодной кашицы, сунул в рот и пополз прочь от машины, оставляя за собой черный прерывистый след.
Неподалеку горела еще одна «тридцатьчетверка». Пламя спокойно и деловито лизало сталь башни, трепыхалось по решеткам жалюзи над двигателем. Люки машины были закрыты.
«Кто? — уставившись в этот страшный костер, спросил себя Овчаров. — Кто? Мазников? Снегирь? Или... Или полковник? »
Он прополз еще несколько метров, надеясь разглядеть на башне номер. Но пламя уже сожрало краску, и танк был похож на раскаленную глыбу металла.
«Кто? » — хотел закричать Овчаров во весь голос. Но он только пошевелил черными спекшимися губами и уронил голову в снег,
На другой день, двадцать третьего января, «Известия Будапештского котла» оповестили окруженных:
«... Продвижение наших войск развивается планомерно. По военным соображениям нет возможности сообщать все подробности и даже не всегда могут быть названы те или иные освобожденные пункты. Однако немецкие и венгерские войска с каждым днем приближаются к нам. Скоро мы будем освобождены!.. »
Маленькими неторопливыми глотками потягивая из фляжки воду, Бельский приказал связным пойти по взводам и передать их командирам, чтобы они немедленно доложили ему о потерях и о наличии боеприпасов.
— Вас к телефону, товарищ гвардии старший лейтенант, — позвал его дежурный телефонист.
— Кто?
— Комбат.
Не вставая, Бельский взял трубку.
— Боря, жив? — спросил Талащенко.
— Помирать нам рановато!..
— Дело вот какое...
— Слушаю.
— Там перед твоей ротой домишко есть на винограднике. Посмотри, может, туда можно пулеметчиков выдвинуть. Добре?
— Добре, погляжу.
Поеживаясь от предрассветного холода, Бельский пошел в окоп боевого охранения. На ничьей земле саперы устанавливали противотанковые мины. С правого фланга изредка постреливал пулемет.
— Слушай, сержант,— позвал командир роты начальника боевого охранения,— есть в той халупе немцы, не заметил?
— Где, товарищ гвардии капитан? — поднялся на цыпочки сержант.
— А вон, в домишке.— Бельский показал на одинокое, полуразвалившееся строеньице метрах в трехстах от окопа, ближе к левому флангу. Это была, по-видимому, сторожка. Вокруг расстилались молчавшие под снегом виноградники.
— Как будто нет, товарищ гвардии капитан. Мы тут наблюдаем. Пока ничего не обнаружено.
Бельский поплотнее надвинул ушанку и, не говоря больше ни слова, скрылся в узкой черной траншее хода сообщения.
Минут через двадцать в окопе боевого охранения прерывисто и настойчиво зажужжал зуммер полевого телефона. Командир роты предупреждал, что скоро через передний край на ничью землю пройдут три человека со станковым пулеметом. Старший группы — сержант Приходько.
Домик был пуст. Одну из его стен и покатую черепичную крышу разворотило снарядом. Возле потрескавшейся, с вывалившимися кирпичами печурки, скрючившись, лежал убитый немец — босой, без каски. Как он сюда попал, трудно было понять.
— Выбросьте эту падаль, хлопцы,— гася фонарик, поморщился Приходько.
Пулемет поставили у пролома стены стволом на запад: противник может атаковать роту только с юга, значит, можно будет бить ему во фланг губительным кинжальным огнем.
— Ну так,—сказал Гелашвили, присаживаясь рядом с пулеметом на кучу досок и штукатурки.— Окопались. Что будем делать дальше, дорогой?
— Ждать будем,— угрюмо ответил Приходько.
Откинувшись к стене, он поджал колени, обхватил их руками, устало закрыл глаза и словно заснул. Потом, не поднимая век, позвал Садыкова:
— Усман! Наблюдай.
— Есть наблюдай!
Небо из фиолетово-черного медленно становилось синим. Снаружи, возле пролома в стене, легким облачком снега зашуршал предрассветный ветерок.
Так, молча прислушиваясь к настороженной тишине переднего края, они просидели почти час. Наконец возле двери что-то хрустнуло, и в синеве просвета возникла фигура Садыкова.
— Товарищ гвардии сержант! Немцы!..
— Откуда? — недоверчиво спросил Приходько.— Артподготовки не было, танков не слыхать.
— Честное слово говорю, товарищ гвардии сержант! — загорячился Садыков.— Иди сам смотри — увидишь. Тихо-тихо идут...
Приходько кивнул Отару Гелашвили, и они втроем, сразу же у двери упав в снег, поползли за угол домика.
Почти совсем рассвело. По серому небу летели обрывки низких облаков. На востоке, у самого горизонта, стыла неширокая тускло-желтая полоска зари.
— Ну где? — негромко спросил Приходько,
Садыков показал рукой направо:
— Туда смотри. Видишь?
— Ни, не бачу.
— Во-он, где дорога.
— Я вижу,— сказал Гелашвили. Оп подполз ближе к Приходько.— Посадка прямо? Прямо. Смотри чуть правей, в лощине...
— Ага! Понятно. Теперь вижу. Глазастый ты у нас, Усман!..
Еле заметные в своих ватниках, вывороченных белой подкладкой наружу, немцы редкими цепями крались вдоль посадки к лощине, тянувшейся почти до самых окопов роты.
Приходько скомандовал:
— Назад, хлопцы! Пулемет — на чердак!
Первым на чердак поднялся юркий и цепкий Садыков. Скрывшись в проломе потолка, он через минуту высунулся обратно, пыльный и грязный, с длинным клоком паутины на левом плече маскхалата.