По кабинету прокатился шорох. Вильденбрух обернулся:
— Это предпочтительнее капитуляции, господа. И предпочтительнее ожидания. Выход основных наших сил рассчитан на два перехода, каждый ночью. Днем — круговая оборона и отдых. Всех раненых оставляем здесь на милосердие бога и... дружественного нам населения венгерской столицы. Личный состав необходимо разбить на небольшие отряды, во главе которых поставить фельдфебелей и опытных унтер-офицеров. Отдайте приказ: если кто отстанет от своей группы, пусть примыкает к другой или спасается, как сумеет. На большее мы надеяться не можем...
К восьми часам вечера о решении прорываться стало известно во всех частях. На улицах и крохотных площадях в районе королевского дворца спешно комплектовались отряды по двадцать пять — тридцать человек. Каждые шестнадцать солдат получали маленькую буханку черствого хлеба и тут же делили её на пятидесятиграммовые куски. Офицерские команды вылавливали тех, кто пытался укрыться и потом сдаться в плен. Под дулами парабеллумов неудачливых дезертиров рассовывали по отрядам. Раненых бросали в темных бункерах и уходили, не оборачиваясь на их крики и проклятья. У автомашин с пустыми бензобаками распарывали штыками скаты, корёжили все, что можно сломать в моторах. Взрывать их или сжигать было категорически запрещено, что бы не привлечь внимания противника...
В двадцать один час тридцать минут первый отряд немецких войск двинулся с Мариенплаца на северо-запад. Над Будой висела глухая беззвездная тишина, и многим, кто в это время крадучись шел в разрозненной колонне, понукаемой негромкими хриплыми командами, она казалась страшнее того свиста, воя и грохота, которые вот уже сорок четыре дня бушевали над гранитными набережными Дуная, метались по склонам древних холмов, по улицам и площадям этого огромного города..,
Обойдя танки роты, разбросанные по трем параллельным улицам, Виктор Мазников вернулся к своей «тридцатьчетверке» в начале десятого. Моросил мелкий мокрый снежок, за темными размытыми силуэтами зданий мутно желтело сияние осветительных ракет. Зарева почти не было, стрельба временами затихала совсем. Чёрный израненный город глядел в небо сквозными проемами выбитых окон, наполовину обрушенными стенами многоэтажных домов. Притихший и словно чего-то ждущий, он, казалось, жадно вслушивался в собственное безмолвие, в каждый случайный выстрел, в каждый редкий и потому неожиданный разрыв снаряда.
Спустившись в башню, Виктор захлопнул крышку люка. Так было теплей. Усталость, томительной ноющей болью растекшаяся по всему телу, мешала даже думать. Хотелось вытянуть ноги и, пригревшись, спать, спать и спать. «Спать! Хоть бы подремать часок-другой удалось, и то спасибо! Отсыпаться придется после войны».
Перед глазами вдруг поплыло и исчезло горестное, растерянное лицо Ниночки Никитиной, белый стол в операционной медсанбата и на нем — мертвый отец. Их сменила газета с маленьким портретом Андрея Овчарова...
— Товарищ гвардии капитан! — сквозь тяжелую дрему услышал Мазников голос «начальника артиллерии» Арзуманяна. — Товарищ гвардии капитан! Немцы!
Виктор вскинулся, подобрал ноги, открыл глаза и, еще ничего не понимая, поглядел перед собой во тьму.
— Немцы! — повторил командир орудия.
Крышка башенного люка была приподнята, и на сером фоне неба Мазников различил неподвижный силуэт Арзуманяна.
— Ползут, товарищ гвардии капитан...
— Где ползут?
— Глядите.
Поднявшись, Виктор выглянул наружу. Редкий мокрый снежок, сыпавший час назад, теперь перестал, и все вокруг, казалось, посветлело.
— Видите? — тихо спросил Арзуманян.
— Где?
— Прямо, вон по той улице...
Мазников пригляделся. Далеко слева, за развалинами домов, взлетела в небо осветительная ракета, и, когда она почти догорела, он наконец заметил, что мостовая кривой улочки, спускавшейся от королевского дворца к площади, словно шевелится.
Немцы ползли тихо, без выстрелов, прижимаясь к мокрому булыжнику и замирая при каждой вспышке ракет.
— Теперь вижу, — кивнул Виктор.
«Неужели решили прорываться? »
Он сел, сказал по ТПУ радисту:
— Каневский, доложи в штаб: противник предпринял попытку прорыва. Всем экипажам — к бою!
Арзуманян закрыл люк и включил внутреннее освещение.
— Осколочным! — скомандовал Мазников.
Неподалеку от «тридцатьчетверки», захлебываясь, заработал станковый пулемет. «Пехота начала», — понял Виктор, прилаживаясь к прицелу.
Улица, по которой ползли немцы, была уже озарена светом ракет, и па ее середине, вспыхивая, скрещивались трассы пулеметных очередей.
— Готов! — доложил Арзуманян.
— Огонь!
.... До самого рассвета в северо-западной части Буды, за Розовой горой, не смолкая, перекатывалась ружейно-автоматная и пулеметная стрельба. Огонь артиллерийских и минометных батарей, стоявших в будайских предместьях Обуда, Пипотмезе и Зуглигет, расшвырял обе немецкие колонны, пытавшиеся вырваться из города в леса дунайской излучины и пробиться к войскам 6-й немецкой армии. Остатки 9-го горнострелкового корпуса СС, немецких и венгерско-салашистских полков и дивизий стали уходить в подземелья Буды, закрепляться в районе королевского дворца, зданий государственного архива и бывшего министерства внутренних дел. Целые роты сдавались в плен и, прибывая под конвоем на сборные пункты, часами толпились около полевых кухонь.
К утру двенадцатого февраля батальон Бельского занял несколько новых кварталов и во второй половине дня получил маленькую передышку. Всех раненых отвезли в санчасть, пополнились боеприпасами, а часам к пяти приехал со своей кухней Никандров.
Взвод Авдошина занял небольшой двухэтажный особнячок. Как раз на стыке со вторым батальоном бригады. В доме не осталось ни одного целого стекла, и по комнатам вдоль и поперек гулял сырой сквозняк.
— А что, товарищ гвардии сержант, может, сегодня за Будапешт приказ будет? — сказал Бухалов, сидевший на полу спиной к стене и по-турецки поджав ноги. — Дело-то вроде к концу подходит. Как вы думаете?
— Похоже, что к концу.
— Дадут нам «Будапештских»?
— Должны.
— Это здорово будет! — Бухалов мечтательно ухмыльнулся, — Приеду я с войны обратно в свой Воронеж, спросят: где служил, Леонид Васильевич? В Н-ском гвардейском Будапештском механизированном корпусе! Это я понимаю!..
— Товарищ гвардии сержант! — позвал вдруг стоявший возле окна солдат. — Противник!..
— Где?
— Вон... перебегают.
Солдат приложился было к автомату.
— Погоди! — остановил его Авдошин, подходя к окну.
Действительно, в самом конце улицы мостовую один за другим перебежало несколько немецких солдат.
— В тыл, что ли, к нам хотят? — раздумывая, сам у себя спросил Авдошин. Потом обернулся к двери. — Гелашвили!
Отар Гелашвили, командовавший теперь бывшим авдошинским отделением, стремительно влетел в комнату:
— Я!
— Трех человек и — со мной!
— Есть!
Минут пять спустя Авдошин, Гелашвили, Бухалов и еще два солдата, пригибаясь и держа наготове автоматы, пробрались по пустынному садику наперерез обнаруженной группе противника.
Немцы по двое шли вдоль низенького садового заборчика, растянувшись в длинную унылую колонну. Их было человек сорок. Авдошин упал на снег и коротким жестом приказал остальным: «Ложись! »
— Покосим, а? Товарищ гвардии сержант! — прошептал подползший к нему Бухалов. — В один момент покосим.
— Отставить! Передай по цепи: как я поднимусь, дать очередь. Только повыше. Надо живьем взять.
— Есть!
Подождав немного, Авдошин оглянулся. Гелашвили рукой показал, что все в порядке, приказ понят.
Немецкие солдаты, ничего не подозревая, продолжали спокойно идти вдоль заборчика.
«Пора! » — сказал себе Авдошин, когда до них осталось метров сто. Он вскочил, и в ту же секунду за его спиной полоснули очередями четыре автомата. Немцы заметались, падая в мокрый снег.