— Хенде хох! — заорал помкомвзвода.
Он стоял между деревьев, как сказочный богатырь, широко расставив ноги и не сводя с немцев автомата. Один из немецких солдат, бросив винтовку, встал с поднятыми руками и отрывисто, задыхаясь, выкрикнул:
— Мы... идем... русска плен!..
На его почерневшем заросшем лице скользнуло что-то наподобие улыбки. Он оскалил желтые зубы и повторил:
— Мы идем русска плен... Кушать... Гитлер капут!
— Что, приспичило? — весело спросил Авдошин. — Поумнели?
Немец не понял его, пожал плечами, оглянулся на своих. Те, тоже побросав оружие, поднимались с земли, отряхивали грязные шинели. Подошли Гелашвили и Бухалов.
— Рады черти, что легко отделались! — кивнув на пленных, сказал помкомвзвода. — Эй, фриц! — крикнул он низенькому толстому солдату с опухшим лицом. — Собирай оружие!
— Was, wollen Sie?
— Волей-неволей, а поработать придется!
— Was?
— Ваффен! Ваффен! Оружие! Ферштеен? — Авдошин дернул немца за пояс. — Снимай и связывай!
Пленный радостно закивал:
— Bitte! Bitte!
Он послушно расстегнул широкий ремень с пряжкой, на которой выпуклыми буквами тускло блестела надпись «Gott mit uns» («С нами бог»! ), и, действительно догадавшись, что от него хотят, связал в охапку штук шесть валявшихся на снегу винтовок. Другой немецкий солдат проделал то же самое под наблюдением Отара Гелашвили. Третьим командовал принявший начальственный вид Бухалов.
— Шнелль! Шнелль! Любишь кататься, люби и саночки возить! — Авдошин шлепнул пленного рукавицей по толстому заду, —Ишь какую казенную часть отрастил! Небось, колбасник?
Немец обернулся, опять ощерился в улыбке желтыми зубами.
— Рус зольдат гут!
— А ты диплома-ат! Ясно «гут», если вам капут!
Наконец винтовки и автоматы были собраны. Толстый немец подскочил к Авдошину, вытянувшись, козырнул.
— Ест!
— Чего?
— Ваффен ест! — немец показал на связанное оружие.
— А! — догадался помкомвзвода. — Не «ест», а «есть! », Ферштеен? Давай строй свою вшивую команду!
— Wаs?
— Строй! — Авдошин знаками и жестами объяснил, что надо делать. — Айн, цвай, драй! Ферштеен?
Немец опять закивал и заулыбался, что-то прикрикнул на своих, и через минуту колонна была построена.
— Дисциплинка! — ухмыльнулся Бухалов, подкидывая в руке автомат. — Знают, с-суки, чье мясо съели!..
Гелашвили засмеялся одними глазами:
— Они думают, что Авдошин генерал.
— Не меньше, — согласился Бухалов. —Вид у него вполне!..
Помкомвзвода нахмурился:
— Бросьте вы, ребята, трепаться! Ком, ком! — крикнул он толстому немцу. Пошли! Ком!
— Ку-шать? - спросил тот.
—Да, да, кушать! разозлился Авдошин. — Накормят вас, паразитов, не бойтесь!...
К концу дня Никандров со своей полуторкой появился в тылах, на окраине Буды. Здесь на улицах группами, громко о чем-то разговаривая, уже толпились мадьяры.
«Все, — рассуждал сам с собой старшина, сидя на подножке машины. — Раз народ из бункеров повылазил, значит дело идет к концу».
Карпенко, в белоснежном фартуке и в таких же белоснежных нарукавниках, ловко орудуя черпаком, кормил солдат тыловых подразделений. Он уже закрывал свою «контору», когда возле кухни, пробравшись через обвалившуюся стену соседнего дома, появились две маленькие тонконогие фигурки — мальчик и девочка. Они остановились шагах в десяти от машины, шмыгая носами и поглядывая то на Карпенко, то на Никандрова. У старшины как-то тяжко и тягуче заныло сердце. В свете уходящего дня он почти не различал лиц этих двух ребят, но они показались ему бледными, худыми и большеглазыми. Никандров улыбнулся, поманил ребятишек рукой. Те нерешительно подошли. Забыв, что они все равно не поймут по-русски, старшина спросил:
— Ну что, байстрюки? Лопать небось хотите, а? Эх вы, горемычные!..
Мальчик, ему было лет семь, действительно худой и большеглазый, насупился. Девочка оглянулась по сторонам и замерзшей фиолетовой рукой вытерла нос.
— Карпенко! — вскинул голову Никандров. — Налей-ка им поесть. И хлеба отрежь.
— Есть, товарищ гвардии старшина!
Повар налил в котелок борща, достал из какого-то ящика в кузове машины две ложки, полбуханки нарезанного крупными кусками хлеба и спрыгнул на мостовую. Увидев его, мальчишка отступил на два шага и потянул за собой девочку.
— Не хвилюйтесь, хлопчики! — сказал, подходя, Карпенко. — Мы ж люди свои... Чуете?
Старшина усадил обоих ребятишек на подножку, поставил между ними котелок:
— Заправляйтесь!
И, чтобы не смущать их своим присутствием, отошел вместе с Карпенко за машину.
Когда старшина вернулся, ребята уже поели и с остатками хлеба в руках молча переглядывались, не зная, что делать дальше.
— Порядок? — весело поинтересовался Никандров, заглядывая в пустой котелок. — Молодцы! Теперь дуйте домой! Дом-то далеко? — Он горестно махнул рукой. — Все равно не понимаете...
Вдруг словно что-то вспомнив, старшина полез в свою полевую сумку, достал оттуда несколько кусочков пиленого сахара, разделил его между обоими ребятами:
— Это вам вроде как доппаек.
Девочка склонила головку и, сделав движение, похожее на книксен, сказала:
— Кессенем.
Это растрогало Никандрова окончательно:
— Ах, ты! От горшка два вершка, а тоже — балерина!..
Ребятишки ушли, а он еще долго сидел на подножке машины, задумчиво глядя куда-то в пустоту, и очнулся только тогда, когда перед ним возникла мешковатая фигура Карпенко.
— Товарищ гвардии старшина...
— Чего?
— Гражданин тут какой-то... Не пойму никак, чего он хочет.
За его спиной, молча глядя на старшину унылыми глазами, стоял заросший человек в драпом пальто, в мохнатой кепке и в обшитых кожей валенках. Взгляд его говорил коротко и откровенно: «Хочу есть! »
— Может, накормить ого? — нерешительно спросил Карпенко.
— Дай что-нибудь, если осталось.
Человек в драпом пальто вдруг тронул повара за рукав и, что-то промычав, показал на кучу сваленных возле кухни дров. Потом высунул язык, ткнул в него грязным пальцем и замотал головой.
— А, глухонемой значит! — понял Карпенко и жестом спросил: «Есть хочешь? »
Человек кивнул. Карпенко протянул ему увесистую краюшку хлеба, но тот отвернулся, опять показал на дрова и на топор, прислоненный к колесу полуторки.
— Все ясно, —догадался наконец повар. —Хочет свой хлеб честным трудом заработать. Нехай, пусть поколет дровишек. Видно, сознательный. Трудовой пролетариат...
Человек в драном пальто колол дрова до самой темноты, закурил предложенную Карпенко сигарету и все время улыбался. «Ну ясно же, что рабочий человек! — решил повар. — Погибает в капиталистическом мире». Он до того растрогался от своей доброты, что разрешил глухонемому лечь спать в маленькой, жарко натопленной комнатке того единственного не разрушенного дома, где помещалось «хозяйство» старшины.
«Нехай отдохнёт, а завтра опять дровишек наколет».
Часов в одиннадцать, когда Никандров уже храпел, а Карпенко разувался, чтобы лечь спать, в комнатке кто-то резко и отрывисто произнес несколько слов по-немецки. Карпенко поднял голову, прислушался. Но все было тихо. За дверью и заколоченными окнами шумел ветер, изредка доносивший отдаленную нечастую перестрелку.
Карпенко растерянно огляделся, почесал затылок и только было хотел посмеяться над самим собой, как снова явственно и очень отчетливо услышал:
— Ich kann nicht...
— Ах ты, бисова душа! — одними губами прошептал повар. — Змею пригрел... — Он поднялся, взял свой автомат, осторожно ступая по полу-босыми ногами, подошел к спящему Никандрову, тихонько тронул его за плечо.
— Товарищ старшина...
— Да, — пожевал губами Никандров. — Да. Что такое?
— Заговорил...
— Кто заговорил?
— Гражданинчик тот.
— Какой гражданинчик?
— Да дрова колол... Фриц это!
Никандров, понявший наконец, в чем дело, сверкнул глазами:
— У-у! Благодетель!
— Тише, товарищ гвардии старшина... Откуда ж я знал? — голос Карпенко звучал виновато. — Связать его надо.