Огонь противника по батальону, особенно по его левому флангу, где стояла рота Лазарева, усилился. Прищурив свои похолодевшие злые глаза, Авдошин несколько секунд раздумывал, что предпринять, потом, сделав Рафаэлю знак рукой оставаться на месте у телефона, согнувшись, побежал по траншее к Отару Гелашвили.
Первым, кого он увидел из его отделения, был Кочуев-большой. Словно переламываясь пополам, он наклонялся в глубь окопа, брал из ящика гранату-лимонку, выпрямлялся, швырял ее далеко за бруствер и переламывался снова. Делал он все это удивительно спокойно и размеренно, будто утреннюю физзарядку. Неподалеку от него постреливали из автоматов по немецкой пехоте Кочуев-маленький и Ленька Бухалов. Лица у обоих были бледно-серые, усталые, какие-то неживые. «Совсем гвардия измоталась! »
Сам Гелашвили стоял в окопе ручного пулеметчика, чуть пригибаясь при каждом близком разрыве. Шапка у него сбилась на затылок, хлястик шинели оторвался и болтался на одной пуговице, а шинель, мокрая и грязная, была по низу заляпана глиной. Он обернулся и, не ожидая увидеть Авдошина, сначала вроде растерялся. Потом кивнул за бруствер:
— Девять! Прямо на нас!
Жесткий, скрежещущий свист наверху не дал ему договорить. Гелашвили схватил Авдошина за плечо, потянул вниз. Рядом с бруствером разорвался снаряд. Полыхнул ослепляющий блеск разрыва, мгновенно погашенный черным кустистым веером взлетевшей вверх земли. Тугая волна воздуха сшибла с ног и Авдошина, и Гелашвили, и пулеметчиков.
Бруствер разворотило, и Авдошин, оглушенный, весь забрызганный грязью, очнувшись и протерев глаза, увидел вместо него пологую выемку снарядной воронки, в которую оседала бурая тяжелая пыль. А когда она осела, стали хорошо видны немецкие танки. Их было, как и говорил Гелашвили, девять, и шли они прямо на позицию авдошинского взвода.
Гелашвили, сидя на дне окопа, вытряхивал крошки глины из своих смолистых, с кудрявинкой, волос и молча ухмылялся в усы.
— А ведь чуть не закопал нас, а? — сказал Авдошин.
Пулеметчик, почти весь заваленный землей, лежал у выхода из окопа в траншею. Его ватник и ушанка были в крови, а глаза недвижно глядели в небо, по которому тянулись низкие темные облака. Гелашвили встал, наклонился над ним, взял его правую руку за запястье, там, где обычно хотят отыскать пульс, но сразу же выпустил ее обратно.
— Все. Валентин Семенович Пичугин из города Вологды...
До окопов взвода из девяти танков удалось дойти только
шести. Увязая в мокрой земле, за броней танков шла пехота. По ней били из автоматов и пулеметов, между танками начали рваться мины батальонной минометной роты, но немцы все шли и шли вперед, перешагивая через убитых и раненых, стараясь поспеть за своими танками. Над передовой, перекатываясь с фланга на фланг, стояли грохот и свист, скрежет
лопающихся мин. Из тылов по танкам и пехоте противника била и била артиллерия.
Авдошин вернулся к себе, вырвал из рук Рафаэля телефонную трубку, доложил Лазареву, что на его взвод идут шесть немецких танков.
— Вижу! Встречайте гранатами.
Танки и пехота противника подошли уже почти к самым окопам. Четыре «тигра» двинулись на стык с соседом. А вдали, по полю, на котором по-прежнему там и сям вспыхивали дымки разрывов, шла на батальон ещё одна волна танков, машин двадцать, не меньше.
Путаясь в полах шинели, Авдошин кинулся па правый фланг взвода. В траншее столкнулся с каким-то раненым солдатом, опять увидел Леньку Бухалова, который копался в ящике с противотанковыми гранатами, и обоих Кочуевых. Приложившись к автоматам, они длинными очередями стреляли по бегущим за танками немцам. Рядом, держа лимонки в обеих руках, стояли Варфоломеев, Горбачев и Вартан Вартанян, грязные, мокрые, ожесточенные.
Один танк подошел к окопам отделения Гелашвили и теперь обстреливал их из пулемета трассирующими пулями, не давая никому высунуть головы. Но кому-то все-таки удалось выскочить, и «тигр» закружился на месте с разорванной левой гусеницей. Из-за него выползла другая машина и, прикрывая собой подбитую, стала в упор стрелять из пушки и пулемета по траншеям.
Авдошин увидел, как с противотанковыми гранатами в обеих руках возник над развороченным окопом Отар Гелашвили. Что-то крикнув, он поднял правую руку, чтобы замахнуться, и вдруг стал медленно оседать вниз. К нему подскочил маленький щупленький солдат из нового пополнения, в длинной, не по росту, шинели, одну за другой выхватил из его рук гранаты и, не глядя, швырнул в сторону немцев.
Гелашвили открыл глаза, попробовал встать на колени. Его гимнастерка под распахнутой шинелью была на животе разодрана и залита кровью, лицо стало невыносимо белым. Авдошина он узнал с трудом.
— С музыкой, Вано!.. Гранату!..
Как слепой, он шарил вокруг себя руками. Авдошин понял: Гелашвили не выживет с разорванным животом, и эта просьба дать ему гранату была его последней просьбой.
— Гранату! — охрипшим, не своим голосом зло крикнул командир взвода.
Ему подали гранату,
— Держи, друг, — наклонился он к Отару Гелашвили.
У Гелашвили еще хватило сил встать. Шатаясь, он выдернул предохранитель и, тяжело, неуверенно ступая, стал выбираться по склону разворотившей окон воронки. Выбравшись, закачался. Но все-таки устоял на ногах и, занося гранату для броска, на глазах у всей роты пошел прямо навстречу «тигру». Он даже чуть-чуть пробежал, по потом вдруг, будто обо что-то споткнувшись, швырнул гранату и рухнул на мокрую землю,
Свиридову становилось все хуже и хуже. «Бог вождения» совсем перестал разговаривать, недвижно лежал с открытыми глазами, глядя в дырявую крышу сарая, и даже стонал очень редко. Заросшие щеки его ввалились, нос заострился, вокруг глаз появились черные обводья — следы мучительной боли в ногах и не менее мучительной бессонницы.
Тогда на рассвете они так никуда и не ушли. Свиридов даже не мог ползти, а тащить его на спине Виктор попросту не рискнул. В любую минуту можно было напороться на немцев. И вот они ужо четвертый день на этом чердаке, среди какого-то хлама, пыли, паутины. Лежали, все время прислушиваясь к грохоту на юго-востоке и надеясь, что если не сегодня, то уж завтра наверняка сюда придут свои.
Но Свиридову одной этой надежды было мало. Ему требовались перевязки, снотворное, болеутоляющее. Но индивидуальные пакеты (их было всего четыре) уже кончились. На бинты пошли грязные, пропотевшие нательные рубахи. И это было все, чем мог он помочь сейчас своему «богу вождения».
Первые два дня Мазников и Свиридов питались грецкими орехами. На чердаке Виктор нашел их целый мешок, подтащил его ближе к тому месту, где лежал Свиридов, и, чтобы не очень шуметь, разламывал скорлупу своим перочинным ножом. Попадалось много гнилых, прогорклых. Но это все-таки была пища, «растительные жиры», как, невесело улыбнувшись, сказал механик. Теперь же ни он сам, ни Виктор есть их уже не могли — их мутило от одного вида этих «жиров».
Ноги у Свиридова распухли, налились, стали фиолетовокрасными, и Виктор, делая ему перевязки, всегда предполагал одно и то же — начинается гангрена. Механик-водитель, видимо, понимал, что его ждет. Перед вечером, когда Мазников, сделав несколько затяжек, отдал ему последнюю свою сигарету, он вдруг, даже не взглянув на него, тихо сказал:
— Шли бы вы, товарищ гвардии капитан... Одни до своих быстро доберетесь. А я уж тут подожду. Выживу — выручите. Наступать-то обязательно будете. Вот я и подожду. А так что ж?
Золотисто-алые лучи заходящего солнца, пробиваясь сквозь щели в крыше, как лезвием раскаленного докрасна ножа, разрезали облако табачного дыма. Свиридов чересчур внимательно, не мигая, глядел, как он слоится.