— Понятно, товарищ гвардии сержант! Мне рассказывали, когда направляли. А потом капитан Краснов беседу с нами проводил. Часть наша прославленная, гвардейская. Еще с этой, как ее?..
— С Ельни, — сказал Авдошин.
— Совершенно верно — с Ельни!
— Помню, помню... Там меня первый раз ранило.
Авдошин смолк, отдавшись воспоминаниям о давно прошедших днях своей фронтовой молодости, и Рафаэль, словно почувствовав это, не задавал больше никаких вопросов.
— Авдошин? — окликнули с противоположной обочины шоссе.
— Я!
Из придорожного кювета поднялся младший сержант Быков, ставший теперь командиром первого отделения вместо Отара Гелашвили. Из-за его спины виднелся торчащий вверх футляр скрипки.
— Все благополучно, товарищ гвардии сержант! — доложил Быков. — Старший лейтенант Лазарев приказал передать: как прибудете, явиться к нему.
— Где он?
— Дальше. Около канала.
В этой стороне, куда показал рукой Быков, чернел на горизонте Шаркерестур. Там все еще, как и на станции, рвались снаряды. Кое-где розовели небольшие, неяркие зарева — подожженные артиллерийским огнем здания, по-видимому, уже догорали.
— Ясно. Сколько тут на трофейных? — Авдошин сдвинул рукав шинели, взглянул на часы. — Не светятся, черт бы их побрал!
— Сейчас, наверно, часов шесть. Здесь большая разница с Москвой, рассветает позже, — сказал Быков.
Авдошин весьма туманно представлял себе и эту разницу во времени, и вызывающие ее причины, но ответ его был полон достоинства:
— Точно, точно! Как я этого не учел! А скрипочку, значит, носишь?
— Пока ношу.
— Береги! — голос Авдошина звучал очень серьезно. — Береги, пригодится... Значит, так: я пойду доложу, а ты давай потихоньку подтягивай туда взвод. Выбрались мы из этого пекла вроде благополучно.
Узнав, что батальон выводится из боя, Никандров обрадовался. И не потому, что ему самому не придется больше ездить в этот «аба-шаркерестурский ад», а потому, что из этого «ада» выходили его «ребята».
Старшина хорошо представлял себе, чем может обрадовать вернувшихся с передовой солдат, сделать им приятное, и всю ночь, пока батальон сдавал оборону, он, мобилизовав себе на помощь несколько местных жителей — женщин и мальчишек-подростков, оборудовал батальонную баню. Помпохоз Рябов, поздно вернувшийся из бригадных тылов, улыбнулся в ответ на доклад старшины о бане, потом по-приятельски спросил:
— Ты когда-нибудь спишь, Степан Афанасьич? По-моему, я уже года два не видал, как ты спишь.
Никандров, внимательно наблюдая, как при свете ламп-гильз конопатят стены сарая его помощники и помощницы, ухмыльнулся в свои огненные усы:
— Да вроде, товарищ гвардии старший лейтенант, и я года два не видел, как вы спите.
Рано утром, солнце ещё не поднялось, помпохоз батальона опять поехал в тылы, теперь за летним обмундированием. По пути заглянул в баню и снова увидел там Никандрова.
Усталый, но еще бодрящийся, старшина откозырял и, узнав, куда едет Рябов, попросил его раздобыть на складе хоть сотню пар нового белья. Весь свой старшинский запас
Никандров уже постирал, но опасался, что его не хватит. Помпохоз обещал разбиться, но белье достать. Успокоенный и довольный, Никандров пошел, как он говорил, «к себе в хату». Часок-другой подремать.
Он проснулся от чьего-то очень знакомого голоса, который не сразу спросонья смог вспомнить. Над ним, загораживая почти все окно, синевшее ярким, полным солнца утренним светом, стоял какой-то человек в шинели, в сдвинутой набекрень ушанке, стоял и тихонько, счастливо посмеивался.
— Степа! Землячок! Налей из неприкосновенного! Не позорь высокого звания гвардии старшины!..
Никандров подскочил на кровати, чуть не рухнувшей от этого его движения, торопливо разгладил усы и сграбастал Авдошина своими богатырской силы ручищами.
— Ах ты! Ну здорово! Здорово, Ваня!..
— Привет! Отпусти, сломаешь!..
— Верно, верно, сломать можно. Это пустяки — сломать. — Никандров был явно растроган. Он сел на кровать, взъерошил руками лохматые волосы, опять разгладил усы. — Д-да... А тебе, Ванюша, спасибо. Что жив остался, значит, спасибо! А то... Как бы я на Варвару твою посмотрел, если б мне вернуться довелось...
Они долго разговаривали, вспоминали свою далекую Ивановку, перескакивали с одного на другое. Потом Авдошин сказал:
— Ты, Степа, Отара Гелашвили знал? Первым отделением у меня во взводе командовал. Такой видный парень. С усами.
— Припоминаю.
— Погиб. Утром вчера погиб. Под немецкий танк с гранатами кинулся. А тут ему письмо пришло. Сейчас мне писарь отдал.
— Из дому? — спросил старшина.
— От мамаши. Может, написать ей? Иль не стоит? Писаря в бригаде извещение выпишут. Они народ быстрый.
— По-моему, надо написать, — взглянул на него Никандров. — Все ей легче будет, что товарищи сына добром поминают.
— Тогда придется Рафаэля попросить.
— Кого?
— Рафаэля. Это у меня во взводе солдат такой есть. Стишки и песенки складывает... Он хорошо составит, с душой.
Перед вечером старшина, Авдошин и Быков пошли в баню. Весь батальон вымылся еще до обеда, и теперь здесь было тихо и просторно.
Печку топил маленький, чернявый старик-мадьяр, еще вчера добровольно вызвавшийся помогать Никандрову. Худой и жилистый, в облепивших тонкие ноги мокрых подштанниках, он метался от печки к котлу, улыбался и, поглядывая на моющихся русских солдат, повторял на все лады только два слова:
— Харашо баня! Баня харашо!
Присев на минуту отдохнуть, распаренный, красный, со слипшимися волосами, Авдошин сладко потянулся, так, что захрустели суставы рук и ног, и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Вот это, я понимаю, забота о человеке! После такой бани автоматчики не заведутся. Лучше всякого мыла «К». Одно только наш гвардии старшина не предусмотрел: сейчас бы граммчиков по сто, чтоб никакая хворь не прицепилась. По суворовскому завету. — Он повернулся к Никандрову, который разбавлял в тазу воду. — Как, Степа, не предвидится такое доброе дело?
— Поживем, увидим, — ответил старшина.
В «предбанник», смежную половину сарая, дверь в которую была распахнута настежь, кто-то вошел и остановился, не видимый в клубах пара.
— Гвардии сержант Авдошин! Вы здесь?
Это был Рафаэль.
— Здесь!
— Хмы! — ухмыльнулся Рафаэль. — Теперь вижу. Вы прямо как господь бог в облаках...
— Раздевайся, будешь ангелом, — сказал Быков.
— А я и так вроде ангела, с известием.
Авдошин подошел к двери, стряхивая с себя воду:
— С каким таким известием?
— Командир батальона лично вас вызывает, товарищ гвардии сержант!
— Лично?
— Лично! По телефону позвонил.
Авдошин торопливо вытерся, оделся. Напялив на мокрые, кое-как расчесанные волосы ушанку, он сунул Рафаэлю сверток с полотенцем и старыми портянками:
— Домой занесешь! И вот еще одно дело. — Авдошин достал из кармана адресованное Гелашвили письмо. — Ответственное дело. Прочти — и сразу поймешь. Надо, в общем, ответ составить. Чтоб, понимаешь, за душу брало. От имени взвода. Так что действуй!
В домике штаба батальона, в комнатке с низким закопченным потолком, вокруг стола, па котором были навалены газеты, бумаги, топографические карты, сидели Бельский, Краснов и старший лейтенант Рябов. Авдошин по всем правилам доложил комбату о своем прибытии. Улыбаясь, Бельский поднялся над столом и с преувеличенной торжественностью сказал:
— Приказом командующего армией от десятого марта сего года гвардии сержанту Авдошину Ивану Ермолаевичу присвоено звание гвардии младший лейтенант.
Авдошин был ошеломлен.
— Приказом командира бригады от двенадцатого марта сего года, — продолжал Бельский, — гвардии младший лейтенант Авдошин Иван Ермолаевич утвержден в должности командира первого взвода первого мотострелкового батальона.