Что говорят в таких случаях, Авдошин не знал. Он стоял перед столом, переводя взгляд с комбата на замполита, с замполита на помпохоза и с помпохоза опять на замполита и на комбата.
— Поздравляю вас, Авдошин, —сказал, протягивая ему руку, Бельский. — Рад за вас! Думаю, еще послужим вместе. Хорошо послужим!
— Точно, товарищ гвардии капитан, послужим! Спасибо вам! Разрешите...
— Не все, не все, товарищ гвардии младший лейтенант! — весело остановил его Краснов. — Не все!..
Он взял у Рябова небольшой сверточек, встал, развернул его. В сверточке оказались две пары полевых темно-зеленых офицерских погон.
— Прошу! Желаю вам, чтобы вы носили их с честью, Авдошин, и дослужились.... ну, хотя бы до маршала!
— Спасибо, товарищ гвардии капитан! — повторил окончательно растроганный Авдошин.
— И опять еще не все. — Краснов протянул ему какую-то бумагу: — Накладная на офицерское обмундирование.
Авдошин шел из штаба батальона и все еще не верил в то, что случилось. Точнее, он не мог понять тех чувств, которые переполняли его сейчас. Радость? Несомненно. Но было и еще что-то такое, что очень походило на страх. На страх перед большой ответственностью, перед большим и серьезным спросом. А может, ото зря, что ему дали звание и взвод? Может, зря, а? Сумеет ли оправдать доверие? И он вспомнил. Точно такие же чувства бушевали в нем полтора месяца назад, в конце января, когда полковник Дружинин вручил ему кандидатскую карточку. Тогда тоже стоял по-весеннему солнечный день, но земля еще была покрыта подтаявшим, посеревшим снегом. А сегодня вдоль низенького перекошенного заборчика, окружавшего дом, где размещался штаб батальона, уже пробивалась робкая, как зеленый пушок, первая весенняя трава.
«Чудеса! — думал Авдошин. — Суждено домой после войны вернуться, дочка родная не узнает. Был обыкновенный колхозный кузнец, любил на праздники погулять, повеселиться, стопочку пропустить, никаких особых планов не строил и на
многое не рассчитывал... А теперь — кандидат партии, офицер, командир взвода, два ордена, четыре медали... Чудеса, да и только! »
Госпитальный парк, спускавшийся по отлогому склону к Тиссе, был насквозь просвечен косыми лучами невысокого мартовского солнца. Стояло теплое, безветренное и сухое утро. Пахло прелой прошлогодней листвой, оттаявшей землей, свежими, вот-вот готовыми лопнуть почками. По расчищенным, в солнечных пятнах, дорожкам, накинув на синие халаты шинели, бродили выздоравливающие раненые. Иногда среди деревьев мелькал белый халат врача, медсестры или солдата-санитара. Здесь, в тихом городке на Тиссе, был уже такой глубокий тыл, что порой трудно верилось в то, что где-то есть передовая, и в то, что вокруг всеобъемлющая весенняя солнечная тишина...
Талащенко присел на покосившийся садовый диван, закурил. Долго разглядывал обгоревшую спичку, потом легким щелчком швырнул ее на противоположную сторону аллеи, в гущу прошлогодней грязно-бурой травы.
Тоска, тоска... От вынужденного безделья, от нудного однообразия госпитальной жизни, от постоянного ожидания, когда же наконец выпишут.
Никаких подробностей о положении дел на фронте, о том, где находится гурьяновский корпус, что делает, воюет ли, стоит ли в резерве, Талащенко не знал. Неразговорчивый майор-кавалерист из гвардейского Донского казачьего корпуса, прибывший в госпиталь неделю назад, немногословно ответил на его вопрос:
— Знаю гурьяновцев. Воевали рядом. Бьют там наших. По сотне танков на батальон бросает.
После обеда, вернувшись из столовой, Талащенко провалялся на койке до самого ужина. Потом спустился в столовую, а оттуда, прежде чем вернуться в многолюдную палату выздоравливающих, пошел, как всегда, в клуб. Там был радиоприемник, и почти все ходячие раненые приходили сюда перед отбоем послушать последние известия.
Погода резко переменилась. Вдоль узкой, посыпанной битым кирпичом дорожки шумели темными вершинами высокие сосны. Небо было непогожее, черное. В одном окошке на первом этаже третьего корпуса, между рамой и светомаскировочной шторой, золотилась узкая полоска электрического света.
В клубе, которым называли единственный в этом здании большой зал, где по субботам и воскресеньям показывали кино, было уже много народу. Ярко горели электрические лампочки, и под потолком слоями плавали голубовато-сизые слоистые облака табачного дыма. Около окна, напротив входной двери, лихо стучали костяшками домино любители «козла». Кое-кто просматривал подшивки газет и журналов... Негромкий гул голосов, крепкий запах махорки, шелест переворачиваемых страниц — все это было давно знакомо Талащенко, с того самого дня, когда ему разрешили ходить.
Кивая на ходу знакомым, он неторопливо пробрался в дальний конец зала, туда, где на тяжелой треноге стоял запертый, похожий на чемодан аппарат кинопередвижки и неподалеку на столике — батарейный радиоприемник. Один из раненых, увидев, что Талащенко с костылем, уступил ему табуретку, а сам, ловко скрестив ноги, пристроился рядом на полу.
Официальный хозяин радиоприемника, клубный киномеханик, экономил питание (батареи были старые, а аккумулятор давно требовал подзарядки) и поэтому включал радио только перед самыми последними известиями. В динамике приемника постоянно хрипело и свистело, киномеханик метался от рукоятки к рукоятке, потел и чертыхался, но как раз к тому моменту, когда диктор произносил свои первые слова «Говорит Москва! », всегда все было в порядке.
Эта картина повторилась и сегодня. Диктор читал сводку Совинформбюро медленно и торжественно. 3-й Белорусский фронт вел бои юго-западнее Кенигсберга, уничтожая восточно-прусскую группировку войск противника. Продолжали наступление в лесистых Карпатских горах войска 2-го Украинского. А в Венгрии... В Венгрии северо-восточнее и восточнее озера Балатон атаки танков и пехоты противника успешно отбивались нашими частями. В боях за тринадцатое марта в этом районе огнем нашей артиллерии уничтожено тридцать девять немецких танков и самоходных орудий и, кроме того, подбито и подорвалось на наших минных полях сорок шесть танков и самоходных орудий противника.
«Где-то там, у Балатона, наверно, и мой батальон, — думал Талащенко, слушая спокойный и очень отчетливый голос диктора. — Где-то там и мои ребята... И там же — Катя. Когда я увижу их всех? И всех ли? »
Он, не мигая, глядел на сизый дымок сигареты. Чуть-чуть ныла нога. Опять холодная, непроходящая грусть сжала сердце...
Чужой басовитый голос оборвал его невеселые раздумья. Насмешливо пожимая могучими плечами, высокий бритоголовый человек в синем халате, сидевший на краешке стола около приемника, говорил:
— А союзнички-то наши ярдами продвигаются, по деревеньке в день берут. Не война, а сплошное удовольствие!
— По одной деревеньке и по пять-шесть тыщ пленных, — добавил кто-то.
— Ничего удивительного! Фрицы, брат, знают, чье сало съели и кому выгодней сдаваться. Ты еще погоди. Приспичит, они там фронт откроют, а все свои войска на восток, под Берлин, бросят.
В Москве, па Спасской, пробило двенадцать. Отзвучал гимн. Раненые, переговариваясь, стали расходиться по палатам.
Ветер по-прежнему шумел в густых, невидимых вершинах сосед. На дорожках темного парка слышались неразборчивые голоса, смех. Кто-то жидким тенорком негромко запел:
Те-е-омная ночь,
Только пули свистят по степи,
Только ветер гудит в проводах...
И сразу же смолк под общий, заглушивший песню хохот.
Талащенко догнала Лена, медсестра их отделения, девица говорливая и весьма бесцеремонная, взглянув на него сбоку, так, что ему почудился во тьме блеск ее глаз, вызывающе сказала:
— Вы, майор, не от мира сего!
— Чем же?
— Так. Ничего вокруг себя не замечаете. И никого.
— Например?
— Ну... меня, например.
— Э, нет! Вас-то я сразу заметил.
Она услышала в его голосе усмешку и не ответила.