От грохота орудий позади, за спиной батальона, у Авдошина ломило в ушах. На противоположном берегу канала, как хворост в костре, не переставая, потрескивали автоматные очереди. Далеко слева испуганно, панически бил тяжелый немецкий пулемет.
«Сейчас... Вот пройдут наши танки, и надо вставать. Опять под огонь, под немецкие пули. Свалишься в это болото, затянет, и товарищи не найдут. И похоронная команда тоже не найдет... »
Рафаэль, его связной, ординарец и порученец, растерянно глядел по сторонам своими желтыми кошачьими глазами. Его веснушчатое лицо было забрызгано грязью.
Послышался тяжелый, густой рокот танковых моторов. Совсем близко, на этом берегу канала, ахнул немецкий снаряд. Порыв ветра хлестнул в лицо Авдошину холодной водяной пылью. Второй снаряд разорвался позади, там, где шли танки.
Солдат взвода не было видно. Они залегли в неглубоких, наспех вырытых окопчиках по обеим сторонам оставленного для «тридцатьчетверок» прохода. Но Авдошину казалось, что он видит сейчас их всех, напряженных, готовых к броску вперед, в низко надвинутых, заляпанных землей касках.
Танки прошли метрах в пятнадцати от него. Передний чуть не смял небольшой красный флажок, которым был отмечен проход. По земле заклубился синеватый горький дым отработанного газойля, пахнуло запахом железа и разогретого машинного масла.
«Ну, как говорится, с богом ура! » — вздохнул Авдошин, приподнимаясь. Над взводом прозвенела и замерла длинная, призывная трель его свистка.
Поднялись и побежали за танками Варфоломеев, Вартанян, Горбачев. Мелькнул в синем облаке дыма Быков. Совсем рядом, шлепая по хлюпающей, залитой водою земле, тяжело протопал Кочуев-большой и следом за ним, похоже, Ленька Бухалов. На берегу, возле самого моста, рванул вверх, будто нефтяной фонтан, черный столб вывороченной снарядом земли, и Авдошину показалось, что среди комьев грязи в буром дыму разрыва мелькнула человеческая фигура с растопыренными руками. Он обернулся к Рафаэлю, мотнул головой:
— Двинули!
До переправы было метров полтораста. Танки уже шли по ее грохочущему бревенчатому настилу. Между ними мелькали фигурки пехотинцев.
Авдошин бежал, чувствуя, как вязнут в болотной грязи сапоги, хлещут по ногам тяжелые мокрые полы шинели. Остановиться и подцепить их крючками к ремню сейчас было некогда и опасно: мины стали рваться чаще и ближе. Дымки разрывов мгновенно вырастали то справа, то слева, то позади танков и идущей за ними пехоты. Загрохотало в тылу — немцы нащупывали огнем позиции советской артиллерии. Перекрывали подходы к переправе через капал. На той стороне Шарвиза, заволакивая горизонт, стелились низкие длинные облака серого дыма.
У самой переправы Авдошин догнал Бухалова. Тот был не похож на самого себя. Весь в грязи, мокрый, нервно-веселый.
— Искупался! — крикнул он командиру взвода. — Мина ка-ак даст!..
На мосту их догнал и Рафаэль. Скользя по круглым неотесанным бревнам, ободранным гусеницами танков, они бежали рядом за шедшей впереди «тридцатьчетверкой». Из выхлопных труб танка летел синий дым, и от него першило в глотке, слезились глаза.
Вдруг танк резко качнулся с кормы на нос, всхрапнул мотором, и из-под его гусениц полетела жидкая грязь. Отплевываясь и ругаясь, Авдошин свернул вправо. Бревен под ногами больше не было, сапоги увязли в тягучей, хлюпающей жиже.
«Все! Перебрались! »
Авдошин оглянулся. Бухалов, угодивший в минную воронку, ковырялся по колено в грязи. Рядом с ним топтался Рафаэль, пытаясь помочь ему вылезти.
Острый вибрирующий звук, нарастая, возник вдруг где-то высоко, над самой головой. Быстро взглянув в ослепительную, солнечную синеву неба, Бухалов плюхнулся в кучу земли на краю воронки, потянул за собой Рафаэля. Авдошин увидел это, уже падая, ожидая взрыва. Но свист резко оборвался, и все.
— Вот ведь не везет так не везет! — пробормотал Бухалов, поднимаясь. — Когда упаду, она не взрывается, а не упаду — сама, проклятая, с ног валит...
— Холостая, — сверкнул белыми зубами Рафаэль. — Может, братья-славяне, которые там, в Германии, работают, песочком начинили. Вставай, севильский цирюльник!
— Помолчи, писатель!
— Не задерживаться! — прикрикнул на них Авдошин.
Он снова побежал первым, натужно перебирая ногами по вязкой земле, путаясь в рваной, сбившейся клубками колючей проволоке перед первой линией уже покинутых немцами окопов. На бруствере, свесив руку в траншею, лежал убитый эсэсовец. Внизу, головой в луже, валялся второй.
Метров через сто земля опять была изрыта траншеями, стрелковыми и пулеметными ячейками. Блиндажи кое-где разворотило прямыми попаданиями снарядов. В окопах валялись немецкие пулеметы, каски, противогазы, пустые патронные ящики с яркими наклейками, ранцы, котелки, в одном — даже новая черная офицерская шинель.
«Штаны, видать, решил в третьей линии оставить, — усмехнулся Авдошин. — Тут шинель и каску, а штаны дальше, когда совсем приспичит... »
Он спрыгнул вниз, отшвырнул ногой котелок, перешагнул через патронный ящик и, держа автомат наготове, быстро пошел дальше, в глубь бывшей вражеской обороны.
— Товарищ гвардии младший лейтенант!
Его догонял Варфоломеев.
— В чем дело? — спросил командир взвода.
— Я вас ищу. «Языки» есть.
— Чего?
— Трех «языков» нашли. — Варфоломеев вдруг хохотнул: — Зарылись в грязи, как жуки в навозе.
— Где они?
— Тут, в блиндажике сидят. Серега Кочуев охраняет.
— Пошли.
За поворотом траншеи в блиндажике под тонким перекрытием из жердей действительно сидели три солдата в немецкой форме, грязные и напуганные. Когда Авдошин просунулся в дверь, Кочуев-большой, положив автомат па колени (на немецкие автоматы, валявшиеся на полу, он наступил ногами), угощал пленных сигаретами.
— Так, так, — хмуро поглядел на него командир взвода. — Филантропию с врагом разводишь?
Кочуев вскочил. Потолок в блиндажике был низкий, и солдат стоял согнувшись, виноватый и растерянный, словно застигнутый за каким-то неприличным делом. Вскочили, вытянулись в струнку и пленные.
— Попросили закурить, товарищ гвардии младший лейтенант, —пробормотал Кочуев, глядя на Авдошина преданными глазами.
— А если б они попросили тебя по домам их отпустить?
— Это вы зря! Честное слово, зря! Что я, контуженный?
— Ладно! Садись. — Авдошин перевел свой строгий взгляд на пленных, — Сами сдались? Или сопротивлялись?
— Сами, — сказал Кочуев.
— Добре! Дай-ка и мне закурить. Раухен зи, раухен, — кивнул Авдошин пленным. — Разрешаю курить. Продолжайте.
Те переглянулись и стали быстро затягиваться сигаретами.
— Франсе... Эльзас, — вдруг сказал один из них, ткнув пальцем в грудь себя и своих товарищей. — Никс дойч! Франсе, Эльзас, Франсе...
— Ладно, ладно, хватит! Меня не касается, кто тут Франц, а кто Эльза. Где надо, разберутся. — Авдошин встал: — Значит так, гвардия...
Кочуев тоже поднялся, уперся головой в потолок блиндажа:
— Слушаю, товарищ гвардии младший лейтенант.
— Мой приказ такой: выдь наружу, снаружи стереги. А тут — один на троих. Как бы они тебя не того... не придушили...
— Да я их сам...
— Отставить! Снаружи стереги, говорю! Немного поутихнет, сюда штаб батальона передислоцируется. Сдашь их в штаб и — бегом во взвод!
— Есть!
— А мы — дальше! Драпают фрицы! Догонять надо,