— В общем так, гвардия, — оглядев командиров отделений, начал Авдошин. — Наступали мы по всем правилам! Три благодарности от Верховного Командования заслужили, в приказах товарища Сталина были упомянуты! Теперь заняли город Чорно, и нам приказано отдыхать. Может, до утра, а может, и ночью по тревоге подымут. Это мне неизвестно. Будет сообщено дополнительно. Размещайтесь! Домик нам попался целенький, садик очень приятный вокруг. Никандров скоро обед привезет. Не жизнь, а малина! Но предупреждаю: по комнатам не шуровать! И сидора свои всякой трофейной дрянью не набивать. Замечу — в сию секунду трибунал! Все! Располагайтесь! Третьему отделению в наряд! Охрана и все прочее. Ясно?
— Ясно!
— Точка! Можно расходиться. Быкову остаться.
Авдошин сидел в глубоком мягком кресле за большим письменным столом, покручивая в руках массивную стеклянную чернильницу. Солнечный луч, косо бивший в окно, наполовину задернутое портьерой, переливался в ее острых, сверкающих гранях.
Быков с интересом рассматривал картину в зеленовато-позолоченной раме, висевшую на стене за спиной командира взвода. Пейзаж с рекой и старинным замком, написанный в темных, предгрозовых тонах.
— Капиталистик, видать, тут какой-то проживал, — усмехнулся Авдошин, осматриваясь. — Удрал и добра своего захватить не успел.
— Похоже, — согласился Быков.
— А на окраине, когда ехали, хибарки видел? Ребятишки повылазили. Оборванные, голодные, босиком... Смотреть страшно.
Тяжело топая сапогами по паркету, вошел Рафаэль с двумя котелками в руках. За ним, ступая на носки, появился смущенный неловкий Кочуев-большой. Он тоже нес котелок, с чаем, а в другой руке — буханку черного хлеба.
— Приехал старшина? — спросил Авдошин.
— Пять минут назад. — Рафаэль поставил котелки на стол. — И из-за уважения к вам приказал мне в первую очередь отпустить.
— Старшина свое дело знает! Садитесь, гвардия, обедать. — Авдошин понюхал пар, поднимавшийся над котелком. — Борщок, значит? Похоже, наш Степа до самой победы сушеной капустой запасся.
Он ел с Быковым из одного котелка, Рафаэль и Кочуев — из другого. Обедали молча, поминутно вытирая замызганными платками потные лица.
Когда закончили и закурили, Авдошин повернулся к Рафаэлю:
— Ты мое приказание выполнил?
— Разрешите, товарищ гвардии младший лейтенант, узнать, какое? — почтительно глядя на него своими немигающими кошачьими глазами, спросил тот.
— Какое! Насчет письма. Помнишь, я тебе после бани дал?
— Выполнил, товарищ гвардии младший лейтенант!
— Почему не доложил?
— Виноват. Все как-то обстановка была неподходящая..,
— Ну, а сегодня подходящая?
— Сегодня подходящая, товарищ гвардии младший лейтенант.
— Тогда читай. Обсудим сейчас и отошлем.
— Ясно. Айн момент!
Встав из-за стола, Рафаэль долго возился в углу, на диване, в своем вещмешке, потом вернулся с двумя аккуратно сложенными, крупно исписанными листиками бумаги и пустым конвертом.
— Разрешите огласить?
— Оглашай.
Рафаэль пересел ближе к окну, там было посветлей, солидно откашлялся и начал.
«Здравствуйте, наша дорогая и глубокоуважаемая мамаша! Пишут вам боевые однополчане и фронтовые верные товарищи вашего дорогого сына Отара Гелашвили. Со слезами на глазах, с сердцем, которое обливается горячей кровью, мы должны сообщить вам тяжелую и печальную весть: наш дорогой Отар погиб смертью героя, как и подобает советскому солдату. Он в бою бросился с гранатами против немецко-фашистского танка «королевский тигр», уничтожил его, спас многих своих товарищей, но сам заплатил за это своей прекрасной молодой жизнью. Он лежит теперь в братской солдатской могиле на далекой от вас венгерской земле. Но он всегда останется с нами. Товарищи всегда будут его помнить и брать с него достойный боевой пример. Мы, его фронтовые друзья, понимаем, как вам тяжело, как больно и горько вашему любящему сердцу. Мы вместе с вами разделяем ваше большое горе и клянемся, что отомстим врагам за смерть нашего дорогого и незабываемого Отара Гелашвили. Мы просим вас стойко перенести эту горькую утрату, как подобает матери советского солдата. Скоро мы разгромим гитлеровские банды и этим самым поставим лучший памятник всем нашим павшим боевым товарищам. Желаем вам здоровья и всего самого наилучшего. По поручению солдат и сержантов взвода, где служил незабываемый гвардии сержант Отар Гелашвили... » Ну и подписи, значит, — закончил Рафаэль.
Кочуев-большой вздохнул:
— Аж слезу прошибает!..
— Принимается? — посмотрел на Быкова Авдошин.
— Нормально написано. И пусть весь взвод подпишет.
— А командование батальона?
— Тоже можно.
— Очень трогательно написано, честно говорю! — послышался вдруг от дверей голос Леньки Бухалова. — Я слушал тут, и прямо мороз по коже...
— Добре, принимается письмо! — председательским тоном заключил Авдошин, потом поглядел на все еще стоявшего возле двери Бухалова. — Ты чего пришел-то?
— Газетки я сегодняшние привез. Тут про нашего Улыбочку. О награждении.
Бухалов положил листок многотиражки на стол.
— Ну-ка где? — потянулся к газете Авдошин,
— На второй странице, товарищ гвардии младший лейтенант, — подсказал Бухалов, почему-то прикрывая рукой левый глаз и сторонясь от света.
— Точно, — подтвердил командир взвода, перевернув газету. — Награжден орденом Красного Знамени... Эх, Ваня, Ваня!..
Рафаэль, завязывая вещмешок, сказал:
— Это, конечно, хорошо, Красное Знамя. Награда большая, не всякий офицер даже может получить... Но лучше б орден Отечественной войны дали. Матери б переслали. На память.
— Нет у него никого, — хмуро взглянул на него Авдошин. — Сирота был Улыбочка. Детдомовский...
Он вздохнул. Все помолчали минуту. Наконец Бухалов нерешительно, чуть заикаясь, доложил:
— Товарищ гвардии младший лейтенант, я там.., это... машину пригнал.
— Какую машину?
— Легковую. «Мерседес». Совсем новенькая. Наверно, какой-нибудь фрицевский генерал ездил... Только она сначала почему-то не заводилась. А потом... это... ка-ак рванет, проклятая. И прямо на столб. Я затормозил и вот шишку набил. — Он виновато улыбнулся, снимая с левого глаза руку. Под глазом багровой синью темнела внушительная ссадина. — А с машиной ничего. На ходу.
— Значит, «мерседес»? А для чего ж ты ее пригнал?
— Ну как для чего? Возить. Газетки вот, продукты... Вы будете на всякие там совещания в штаб батальона ездить. А водить я могу, у меня третий класс. Права только где-то потерял.
Авдошин опять поглядел на его подбитый глаз.
— Да нет, гвардия, я лучше пешочком. До конца войны дожить охота. Гони-ка ты свой «мерседес» к гвардии старшему лейтенанту Лазареву. Пусть он с ней решает. Рафаэль, проследить!
— Есть проследить!
— Ясно, — обиженно сказал Бухалов. — Погоню к командиру роты. Разрешите выполнять?
— Разрешаю.
Бухалов понуро вышел. Следом за ним, расправляя под ремнем шинель, исчез в дверях Рафаэль.
— Разрешите отлучиться? — вдруг спросил у Авдошина Кочуев-большой.
— Иди, иди, ты свободен.
На парадной лестнице особняка Кочуев догнал Рафаэля.
— Погоди. Дело есть.
— Ну?
— Просьба одна будет... — Кочуев замялся, покосился на Бухалова, поджидавшего Рафаэля возле побитой, ободранной трофейной автомашины. — Составь для меня письмецо, а?
Знакомая у меня, понимаешь... Пишу, пишу, и как в прорву... Может, стишками составишь, а?
— Ладно. Вот вернусь, договоримся.
— Ты б лучше пешком. Тут недалеко до командира роты-то. — Кочуев опять покосился на Бухалова. — А то этот...
— Что этот? — огрызнулся услышавший его Бухалов. — Не тебя ж повезу. Если б тебя вез, я б нарочно еще раз на столб налетел. А Рафаэля доставлю в лучшем виде. Как генерала.