Юноша

Нина показала письмо папе, он сказал:

— Ну да, тыловики все разворовывают! Генералы — что покрупней, а писаря и конфеткам рады. Все воруют!..

При всех сражениях у нас
В припасах были недостатки.
К тому ж у нас любой заказ
Не исполняется без взятки.

Каждый день уходили солдаты на войну.

Играла музыка.

Солдаты пели грустные песни: «Грудью подайсь… Полно, ребята, иди-и-те! В ногу, ребята, иди-и-и-те…»

Нина провожала солдат до самого вокзала.

Она вглядывалась в лица и очень жалела солдат. До слез…

«Вот убьют тебя, и больше не будешь петь. Господи, как же это так? Вот убьют, и больше не будешь шагать. И того. И того. И вон того. Он отстал и хромает. У него болит нога. Милый мой!.. Как мне тебя жалко!..»

Привезли военнопленных. Масса людей пришла на них смотреть. Военнопленным дарили булки, яблоки и папиросы…

Мы все рвались в кровавый бой
За честь и право славянина…

Некоторые бабы, глядя на военнопленных, плакали.

Нина тоже купила французскую булку, отдала военнопленному.

Он взял, сказал по-русски: «Спасибо».

У нее не было денег, а то бы она им купила много булок и много папирос…

Надеясь раннею зимой
Дойти до шумного Берлина.

Потом приехали беженцы.

Они жили на станции, в товарных вагонах.

Прошло полгода, все одно:
То мы врагов одолеваем,
То нас — они, и уж давно
Несется гул над польским краем…

Папа, иронически улыбаясь, читал стихи Сергею Митрофановичу:

До Перемышля от Стрыпы
Бегут австрийцы без оглядки,
И вслед жандармы да попы
Заводят новые порядки…

— Ловко! — говорил Сергей Митрофанович.

Но славный русский генерал…

Здесь папа поднимал мохнатые брови и большой палец:

Родился немцем не напрасно:
Он план Вильгельма разгадал…

Валерьян Владимирович опускал веки и проводил рукой по воздуху:

Так удивительно, так ясно…
Он немцев гвардией пугнул
И, показав свой подвиг ратный,
У Кенигсберга он свернул
На путь далекий и обратный…

— Ловко! Ей-богу, ловко…

У папы голос мягкий, теплый. Лирический.

В народе пущена молва
О том, что продана отчизна…

Папа безнадежно качал головой.

А в Думе жалкие слова…
И все растет, растет дороговизна…

Нине нравились стихи и особенно то, что это сочинил папа. И сейчас (с тех пор прошло пятнадцать лет) она помнит их наизусть. Иногда, лежа на диване и думая о постороннем или слушая чью-нибудь малоинтересную речь, она вдруг усмехнется и скажет: «А в Думе жалкие слова, и все растет, растет дороговизна». Это ее веселит…

Стихи были бесконечно длинные. И Сергею Митрофановичу они начинали надоедать, но папа читал до конца:

Варшава мирно отдана,
За нею Ковно, Брест и Гродно…
Пусть кайзер верит, что война
Для русских гибельно-бесплодна.

Последние строчки отец произнес нарочито фальшиво громко:

Но мы тем временем сберем
Свои нетронутые силы:
И выйдет пахарь с топором,
И бабы схватятся за вилы…

— Вот, вот, — топор и вилы… Еще хомут… Наша могучая российская техника, — заметил Сергей Митрофанович.

— Ты знаешь, Сергей, — оживлялся папа, — я хочу эти стихи напечатать в газете. Пусть знают.

— Ты с ума сошел. Тебя так припечатают, что ты из гимназии вылетишь в два счета. Что ты, господь с тобой! Вот напиши какое-нибудь «ура — да здравствует», тогда напечатают…

— Почему же их не напечатают? Это справедливые стихи.

— Какой ты наивный, Валерьян! Тебе за сорок, а ты еще лопочешь о справедливости. Ты идеалист. География! Таким, как ты, легко жить на свете. Нам, математикам, гораздо тошней…

Нина так же, как и папа, возмущалась войной, Думой, нашими порядками и не любила жандармов и попов. Она даже сочинила стишок: «Все вы в Думе обезьянки, и вашему Родзянке не расхлебать овсянки». Дальше не получилось…