Рядом с папой — доктор Куделько в оленьей дохе, купец Гамбург в черной шубе с хорьковым воротником, торговец Скутьев в фетровых бурках и высокой серой барашковой шапке. В этой же шеренге сын Гамбурга — Сережа, восьмиклассник, с выпуклыми котиковыми глазами, в гимназической фуражке без герба…
— Да здравствует свобода! Ура-а! Свобода-а-а!
Целуются, и хоть не пасха, но при этом говорят: «Христос воскресе!»
— Сегодня он воистину воскрес! — отвечает папа и энергично пожимает руку.
Сережа Гамбург многозначительно сказал:
— Под весенними лучами солнца — свободы — растаял старый режим…
Хлеба давали все меньше и меньше. В гимназии содрали портрет царя, и начальница плакала. Гриша Дятлов заявил, что он анархист.
— Я видел, вы шли в демонстрации рядом с купцами Гамбургом и Скутьевым. Просто смешно, когда эти спекулянты поют: «Богачи, кулаки жадной сворой…» Они и есть — жадная свора. На фонарь буржуев, как во время Великой французской революции!
Нина не соглашалась.
— У нас бескровная революция, — возражала она папиной фразой, — нам нужен такой строй, как в Англии.
Дома Нина горячо высказывала все то, что ей говорил Дятлов. Государство — это зло. Всякая власть для народа — все равно что для лошади: и телега сволочь, и сани сволочь — всех тащи…
Валерьяна Владимировича выбрали в городскую думу. Он поздно приходил домой.
Многие гимназистки называли себя эсерками, многие записались в партию народной свободы (кадеты), были монархистки, были энесовки (народные социалисты).
Нина никак себя не называла: она еще не знала, кто она. Когда слушала Дятлова и когда тот пел «Черное знамя», у нее внутри клокотало, сердце рвалось наружу, ей хотелось сражаться и умереть за счастье всех угнетенных, всех обездоленных людей на свете. Слушая Дятлова, Нина думала, что она анархистка и люди лишь тогда станут хорошо жить, когда не будет никакой власти.
Гриша дал Нине прочесть Бакунина «Государственность и анархия», но она не смогла одолеть ни одной страницы: так это было неинтересно, а главное — все время думалось совсем о другом.
В город приехал Милюков. Он читал лекцию о Дарданеллах. Валерьян Владимирович вместе с Ниной отправились в городской театр — слушать Милюкова.
Перед началом лекции они пошли за кулисы. Папа почтительно поздоровался с Милюковым, представил Нину:
— Моя дочь, также жаждущая деятельности в партии народной свободы.
Милюков улыбнулся, слегка дрогнув никелевыми усами. Нина поклонилась, пожала пухлую, очень мягкую профессорскую руку.
Тут же, за кулисами, были и взлохмаченный Сережа Гамбург и еще какие-то важные господа в накрахмаленных манишках. Нину и папу Сережа Гамбург устроил в губернаторскую ложу с малиновыми занавесками. Там сидели дамы, пахло духами. Молодые люди в черных смокингах, сияя проборами, чистили для дам апельсины. В ложу вбегал Сережа Гамбург, шептал папе на ухо и убегал обратно.
Раздались аплодисменты: это появился на сцене Милюков. Все присутствующие в ложе поднялись, захлопали, Нина тоже хлопала…
— Милостивые государыни и милостивые государи…
В это время сверху сорвался свист и чей-то отчаянный крик: «Долой Милюкова!..»
Свист. Шум. Шиканье…
— Милостивые государыни…
Сильный свист с разных углов галерки полетел по театру. Свист описывал траекторию — вонзался в люстру на потолке, падал вниз и обжигал лысины партера. Свист пробегал по ложам театра, взрыхлял прически дам, колол розовые мочки (дамы затыкали уши), царапал манишки молодых людей. Свист летел по прямой — толстой струей в лицо Милюкову, а тот не дрогнул. Свист. Профессор держался с достоинством. Он доставал белоснежный надушенный платок из заднего кармана фрака, касался лба, кончика носа и прятал платок обратно…
— …и милостивые государи…
— Во-он! Пошел во-он! Шкура!..
Свист.
Папа, явно возмущенный, нагнулся к дамам, что-то им говорил, но из-за шума ничего не было слышно.
Прибежал Сергей Гамбург и, взволнованный, сообщил:
— Сейчас выведут этих хулиганов. Уже распорядились.
Шум не прекращался. Наверху хлопали двери, как выстрелы. И вдруг сразу стало очень тихо…