— В постели?
— Слушайте внимательно, коллега, — говорит он и включает свой череп. — Фройляйн Нелли должна была ждать его у кино, чтобы он на самом деле подумал, что она в него влюблена.
Он смеется.
А вот фройляйн Нелли не смешно. Она делает гримасу и сплевывает.
— Не плюйся тут! — зубоскалит Толстуха. — Плеваться по своему усмотрению запрещено законом.
— Закон мне позволяет… — начинает Нелли.
— Так. Только без политики, — перебивает ее Юлий Цезарь и снова оборачивается ко мне. — Тут, в этой самой ложе, нашу дорогую Рыбу нужно было напоить. Да так, чтобы он уже не смог плавать, и его можно было поймать голыми руками — тогда обе дамы прошли бы вместе с ним через заднюю потайную дверь в номер. Рыба была бы снулая. Фройляйн Нелли улеглась бы на пол и Толстуха накрыла бы ее простыней, как будто это труп. Потом Толстуха бросилась бы на Рыбу с диким криком: «Что ты наделал? Дитя человеческое, что ты наделал?!» И тут вошел бы я, говоря: «Полиция!», и объявил бы, что во хмелю он убил Нелли, так же как в свое время поступил с тем, другим, и мы бы разыграли целую сцену, я дал бы ему пару оплеух, держу пари. Коллега, он бы себя выдал! И произнеси он хоть одно словечко, я бы его выудил. Как пить дать!
Я не могу сдержать улыбки.
Он смотрит на меня почти что с неприязнью.
— Вы правы, — говорит он, — человек предполагает, а Бог располагает. Пока мы тут нервничаем, что не клюет — может быть, он уже где-то барахтается в сети.
— В сети?! — Я потрясен.
— Ну, улыбайтесь, — слышу я голос Цезаря, — вы вот все говорите только о невиновной девочке, а я думаю еще и о мертвом мальчике.
Я настораживаюсь.
О мертвом мальчике?
Ах да, Н., о нем-то я совсем и забыл.
Я думал обо всех. Обо всех, даже иной раз о его родителях. Тоже, правда, без особой нежности, но о нем — ни разу. Никогда. Мысль о нем больше ни разу не приходила мне в голову.
Да, этот Н.!
Этот убитый. Камнем.
Тот, которого больше нет.
Призрак
Выхожу из «Лилии».
Быстро иду домой, и мысли об Н., которого больше нет, уже не оставляют меня.
Они сопровождают меня ко мне в комнату, в мою постель.
Мне надо спать.
Хочу спать.
Только уснуть не могу.
Снова и снова я слышу Н., который говорит: «Вы совсем забыли, господин учитель, вы ведь тоже виноваты, и вы ведь приложили руку к моему убийству. Кто тогда вскрыл шкатулку: я или вы? Разве я вас не просил тогда — помогите мне, господин учитель, я же ничего на самом деле не сделал — но вы хотели внести свои поправки в расчеты, значительные поправки. Знаю, знаю, да и что теперь говорить, дело прошлое».
Да, что теперь говорить, дело прошлое.
Часы идут, но раны остаются.
Все скорее бегут минуты.
Они пролетают мимо меня.
Вот начинают бить часы.
«Господин учитель, — снова слышу я голос Н., — помните тот урок прошлой зимой, мы проходили тогда средние века, и вы рассказывали, что палач, прежде чем приступить к казни, всегда просил у преступника прощения, за то, что должен причинить ему великую боль, потому что вина искупается только виной».
Только виной?
И я думаю: разве я — палач?
Мне нужно у Т. просить прощения?
И меня не оставляет одна мысль…
Я встаю.
— Куда?
— Куда угодно, только б подальше отсюда.
— Стой!
Он стоит передо мной, Н.
Я не могу пройти сквозь него.
Голоса больше не слышно.
У него нет глаз, но он смотрит на меня в упор.
Я включаю свет и начинаю разглядывать абажур.
Он весь в пыли.
Все думаю о Т.
Приплывет он на наживку или?..
И вдруг Н. спрашивает:
— Почему вы думаете только о себе?
— О себе?
— Вы все время думаете о рыбе. Но теперь, господин учитель, вы и рыба — одно и то же.
— Одно и то же?
— Вы же хотите поймать ее — разве не так?
— Да, конечно, но почему я и рыба — одно и то же?
— Вы забыли про палача, господин учитель, про палача, который просит у убийцы прощения. В тот сокровенный час, когда одна вина искупается другой, палач сливается с преступником в одно существо, убийца каким-то образом растворяется в палаче, вы понимаете, господин учитель?
Да, я постепенно начинаю понимать.
Нет, сейчас ничего больше знать не хочу!
Я боюсь?
— Вы уже могли его поймать, но отпустили еще поплавать. Вы даже начинали ему сочувствовать…
— Да, у его матери совсем нет для него времени…
— Но вам надо подумать и о моей матери, и, в первую очередь, обо мне! Если вы ловите рыбу не из-за меня, а ради девочки, ради девочки, о которой вы тоже перестали думать…