— Вы же еще и бранитесь!
Жанно, бывший после выпитого вина в приподнятом настроении, крикнул:
— Казак, гони его в шею!
Комовский, огорченный, ходил взад и вперед по коридору. Остановился у окна и, склонившись на подоконник, опустил лицо на руки. В коридоре показался Мейер.
— Што такой? — сказал он. — Ви плачить? Вас обидела кто?
Участие Мейера еще сильнее возбудило у Комовского жалость к себе. Он не в силах был сдержаться и заговорил, захлебываясь слезами:
— Я для их же собственной пользы… А они…
Мейер оглянулся на дверь пушкинской комнаты и услышал громкий голос Александра, который заканчивал чтение своего стихотворения:
При последних словах распахнулась дверь и в комнату вошел Мейер.
— Што такой свобода? — воскликнул он в негодовании. — Ви попойка и ви вольнодум!
Лицеисты бросились прятать бутылку, стаканы и прочие следы преступления. Мейер подошел к конторке и схватил рукопись, куда ее второпях положил Александр.
— Как вы смеете! — крикнул Александр.
— Как ви можно это сказайт? — ответил Мейер, пряча за спиной схваченную рукопись. — Молшать! Я гувернер!
Это было время, когда кончилось безначалие. Директором, или как его стали называть, «старшим надзирателем», назначен был Фролов, пожилой фронтовик с грубым, деревянным лицом, человек аракчеевской школы. Он донес графу Разумовскому о происшедшей пирушке. Министр отнесся к этому проступку с чрезвычайной серьезностью и приехал в Лицей.
— Позвольте доложить, ваше сиятельство, — сказал ему Фролов. — Главным виновником в сем деле оказывается воспитанник Пушкин.
— Как же, как же, — проговорил граф. — Сергея Львовича сынок. Знаю и папашу, и дядюшку, Василия Львовича. Оба шалберы. Препустые люди и без всякого состояния…
— Сей юноша, ваше сиятельство, — продолжал Фролов, — отличаясь крайним легкомыслием, дерзостью и упрямством, сверх того соблазняет товарищей вольнодумными сочинениями. Извольте взглянуть, ваше сиятельство… — И он протянул графу несколько листов.
Граф вынул монокль и спросил:
— Это что такое? Стишки?
Примериваясь на разные лады, он пробовал прочесть и сказал строго:
— Что за почерк! А? Пачкотня какая-то! Кто учитель чистописания? А?
Фролов ответил с робостью:
— Будучи недавно назначен, ваше сиятельство… А учитель чистописания Калинич, Фотий Петрович, пишет изрядно. К вашему сиятельству бумаги писал…
— А! Помню… — произнес граф.
Успокоившись, он снова наставил монокль и принялся за рукопись. Прочитал: «К Лицинию. С латинского…»
— Не с латынского, ваше сиятельство, — сказал Фролов, — не с латынского. Латыняне, если смею судить, имели правила благонамеренные, а тут, извольте видеть… — И он показал в конце.
Граф прочел:
— Гм… Вольнодумные мечтания… — сказал граф, ковырнув рукой в воздухе. — Пусть-ка он на коленях постоит во время утренней и вечерней молитвы две недели сряду. А кто еще участвовал?
— Воспитанники Малиновский и Пущин сами признались, — ответил Фролов.
— Пусть и они постоят на коленях вместе с Пушкиным, — распорядился граф. — А этот дядька, — продолжал граф, — что ром доставал, где он?
— Тотчас, ваше сиятельство, — отвечал Фролов. Подойдя к двери, он крикнул: — Фому к его сиятельству!
По всему зданию раздались услужливые крики:
— Фому к его сиятельству! Фому к его сиятельству!
Вниз по лестнице бежал растерянный и оробелый Фома. Его догнали Александр и Жанно:
— Не бойся, Фома! Уволят — место найдем. Мы тебя не забудем, Фома!..
Фома, споткнувшись, вступил в директорский кабинет и застыл на месте. Граф приставил монокль и посмотрел на него:
— Ты солдат?
— Так точно, вашшесство!
Наступило молчание. Лицо Фомы вдруг расползлось в глупейшую улыбку. Граф был крайне удивлен:
— А? Что? Ступай, братец!
Фома, повернувшись по-военному — марш-марш, — вышел из кабинета. Граф строго приказал Фролову:
— Уволить немедленно!
…В верхнем этаже, где находился дортуар, инспектор Фролов выстроил лицеистов в три шеренги, чтобы вести вниз, в рекреационный зал, на вечернюю молитву. Вдруг он заметил Дельвига в очках: